Страница 81 из 91
Я готов был хоть целую вечность оставаться с Лялей на этом островке, купаться с ней, греться на песке. Благо работа уже сделана, сено в копнах, а посему никто нас не хватится, пока все не вернутся в Костаново.
Но одна мысль все же не давала мне покоя. Я видел: место здесь обжитое… Очень может быть, когда у Ляли плохое настроение, она приходит сюда, хотя идти неблизко, километров пять-шесть. Но ведь не к ночи же!.. Бывал ли здесь с нею Тема? Очень уж по-хозяйски устроен вигвам. И лодка, и весла, и следы киля на берегу, — наверняка во всем этом участвовали сильные мужские руки, не исключено — драгоценного Темы, что для него при наличии быстроходной моторной лодки — раз плюнуть.
Я старался гнать от себя эти ревнивые мысли, боясь не то что словом, взглядом выдать себя. Ляля как будто и не замечала мои переживания. Натянув на кудри резиновую шапочку, она вошла в воду и поплыла. Я прыгнул вслед за нею, но ни резвиться, ни дурачиться возможным не счел. Мы чинно, по-деловому плавали некоторое время, потом вылезли из воды и улеглись греться на песке.
Удивительно хороша Лялька, причем во всех видах! Мне даже больно на нее смотреть, как на солнце, а не смотреть я не могу. Она лишь поглядывала на меня спокойно и задумчиво и этим ввергала мою измученную душу в еще большие сомнения.
Когда мы высохли под жаркими лучами солнца, Лялька отряхнула руки, нырнула в свой вигвам и вытащила она оттуда… Что бы вы думали? Свой акварельный портрет, который я писал в мастерской, а потом приносил показать дядюшке Фролу и оставил его в комнате Аполлинарии Васильевны.
Сейчас же, при ярком солнечном свете, я отлично видел, что и рисунок кое-где неточен (с анатомией малость нелады), и свежести не хватает (акварель ведь на одном дыхании пишут, не елозят кистью по одному и тому же месту), и выражение глаз можно было бы сделать живее.
Но Лялька глянула на мою перепуганную физиономию и, кажется, немного подобрела.
— Ты рисовал?
— Фрол-то ведь сказал тебе?
Я хотел ответить: «Чего спрашиваешь, самой ведь все известно!»
— Это ведь так, набросок, — поспешил я уверить, что могу «нарисовать» гораздо лучше. Не стал я поправлять Ляльку, что акварелью, так же как и маслом, не «рисуют», а «пишут».
— Мне нравится, — склонив голову набок и с интересом рассматривая свой портрет, сказала она и неожиданно изрекла топом, не терпящим никаких возражений:
— Поедешь учиться в художественную академию или поступишь в Строгановский. Хватит нам и одного дилетанта…
— Кого ты имеешь в виду?
— Твоего дядюшку Фрола.
— Если бы не война, он бы не был дилетантом. Когда будущие художники, кто после войны в вузы пошел, в люльках качались, дядя Фрол ходил в атаку и кричал «Ура!»
— Кое-кто и после войны успел и художником, и писателем стать, — тут же возразила Лялька.
«Тема, например, «писатель», — чуть было не ляпнул я. — В «Пионерскую правду» стихи посылал: «Как ханыги портят книги». Так что же, если не художник и не писатель, так уж и не человек? Попробуй, стань хорошим модельщиком или лекальщиком, да просто — слесарем или столяром, поработай, например, у нас в мастерской! Тот же дядя Фрол, после того как отвоевал, вместо того чтобы учиться живописи, стал экономистом, вернулся в Костаново и своим горбом поднимал здесь сельское хозяйство!»
Вслух я, конечно, ничего не сказал, а терпеливо дожидался, что последует дальше.
— Ты знаешь, — рассматривая портрет, сказала Лялька. — Я никогда не думала, что я такая, ну как бы тебе сказать, открытая и незащищенная…
— Ты добрая, Ляля, — сказал я, искренне обрадовавшись, что мне удалось передать в наброске именно то, что и хотел передать. «Схватить характер — это и есть главная задача художника» — так не раз мне говаривал дядюшка Фрол.
— Не подлизывайся, — с неприступным видом охладила мою радость Лялька. — Кормить буду позже, а сейчас у нас беседа об искусстве. Кого ты еще рисовал?
— Н…ну парней своих в палатке… Делал карандашные наброски…
— Покажешь мне. А еще?..
— В Костанове Аполлинарию Васильевну… Пожилых интересно рисовать — сложная, проработанная, определенная форма. А детей — трудно: никак характер не схватишь.
— Тоже пробовал?
— Мало.
— И пейзажи писал?
— Конечно…
— Где же ты так научился? — уже не скрывая своего одобрения, спросила Ляля.
— Там, где и все, сначала в кружке Дворца пионеров, потом у Фрола, третий год хожу в студию Дворца культуры.
— А мне ничего не говорил, — с обидой сказала Лялька. — Вернемся в город, покажешь мне все свои работы, я найду художников, пусть скажут, чего ты стоишь. И кто только надоумил тебя в медицинский поступать!
Я чуть было не ляпнул: «Ты пошла в медицинский, а я за тобой».
Вслух ответил:
— Не верил, да и сейчас не очень верю, что из меня может получиться художник.
— А ты верь. Доски строгать да кирпичи таскать найдутся и без тебя…
— Ну это тоже кому-то надо делать…
— Только не тебе, раз у тебя талант! Может быть, и я когда-нибудь смогу сказать своим подружкам: «А вы знаете, наш Боря поехал в Париж с выставкой своих картин!»
«Так уж сразу и в Париж?» — подумал я.
— По-моему, это слишком сильно сказано.
— Я знаю, что говорю. А портрет, если не возражаешь, заберу себе.
Как я мог возражать? Честно признаться, и писал-то его с тайной надеждой подарить когда-нибудь Ляле. Только не был уверен, понравится ли ей. А тут вдруг такая удача…
Но Ляля тут же охладила мой восторг.
— К сожалению, чтобы поступить и учиться, — сказала она, — опять-таки нужны деньги.
«Другие-то учатся!» — хотел я возразить, но не возразил, догадываясь, что она имеет в виду.
Лялька выдержала паузу и, глядя куда-то в сторону, спросила:
— Ты бы мог сделать для меня одно очень серьезное дело?
«Ну вот и о делах, — с разочарованием подумал я. — Это называется, пригласила купаться».
— Все, что ты скажешь, Ляля.
— Если, конечно, меня любишь, — добавила Лялька.
— Ты знаешь, что люблю. Но по пустякам я о таких вещах не говорю.
Меня взяло зло: «Что ей надо? Зачем она мучает меня? Пользуется тем, что я теряюсь в ее присутствии и просто горю ясным пламенем, стоит ей только подойти ко мне, а сама лишь дразнит!»
— Ну ладно, — сказала Лялька, — Я верю тебе. Но учти, дело это касается твоего будущего…
Начало настораживало. Я решил выждать, что последует дальше.
— Знаешь ли ты, сколько стоит икона Аполлинарии Васильевны «Христос в силе»?
Я с недоумением посмотрел на Ляльку: что это с ней? Хватит и того, что и Фрол и Тема только об этой иконе и талдычат.
— Ну и сколько же она стоит? — не очень понимая, куда клонит Лялька, переспросил я.
— А ты как думаешь?
— Ну… Фрол говорил, что, как произведению искусства, ей и цены нет. А сколько за нее могут денег дать, это, наверное, только специалисты знают.
— Очень много, — авторитетно сказала Лялька. — Может быть, пять, а может, и десять тысяч — целое состояние.
— Ну и что?
— Какой ты все-таки бестолковый. Неужели не понимаешь, что ее нужно продать. Отвезешь в Москву и продашь какому-нибудь богатому иностранцу. Тогда хватит денег на все и тебе, и мне.
«Хорошенькое дело! Что она, издевается?» Мысленно я очень живо представил себе, какой поднимется в доме переполох, вздумай я украсть эту икону. Аполлинарию Васильевну тут же хватит удар. Дядя Фрол застрелит меня из ружья, а тетя Маша проклянет до конца жизни и больше на порог не пустит. Нет, клонила Лялька явно «не туда». Ответил я ей, не выдавая себя, вполне серьезно:
— Фрол говорит, что эта икона — наша национальная гордость. Ей место в Третьяковке или в Музее изобразительных искусств. Да Аполлинария Васильевна умрет, если лишится ее!
— Но икона-то не Аполлинарии Васильевны, а моя. Бабушка ее мне завещала. У Аполлинарии Васильевны она только и висит, потому что всегда там висела, когда бабушка еще жива была.
— Ну так если она твоя, бери и продавай ее. Только тебя за такую продажу никто не поблагодарит.