Возвращенное имя

— Великий маэстро похоронен здесь.

Юноша возмущается:

— Да, конечно, Рафаэль не король. Но все же это один из величайших художников человечества! Неужели его нельзя было похоронить более достойно, повыше, поближе к королевским усыпальницам, в более красивой гробнице!

Служитель, сделавшийся очень серьезным, медленно говорит:

— Присмотритесь внимательнее, синьор. Маэстро Рафаэль погребен в подлинном античном саркофаге. — И, улыбнувшись, добавил, театральным жестом подняв руку к пышным гробницам: — Ибо сделано так, как сказано в писании: «Воздайте кесарю кесарево, а богу — богово», — и опустил руку к нише.

Юноша всматривается в саркофаг, в его безупречные, совершенные линии и чувствует, что к лицу его приливает краска стыда, а в сердце пробуждается неведомая радость от познания новой, непонятной, но удивительной и глубокой меры вещей и явлений. Выйдя из Пантеона, он долго бродит по улицам, забыв про встречу с друзьями, назначенную на вечер в одной из тратторий на Аппиевой дороге, и о билете в оперу, лежавшем в жилетном кармане. Он стоит всю ночь на площади Венеции, опершись на шершавые перила белой каменной балюстрады, смотрит, как гаснут один за другим огни Вечного города, как плывут в сером ночном небе черные облака, как вспыхивают первые солнечные лучи на выпуклых ребрах купола собора святого Петра, как ясной голубизной засияло отдохнувшее за ночь небо. Вот и сейчас стоит это небо перед глазами Помониса. Но когда он отвел глаза от неба, то увидел себя уже совсем не там и не в те времена, а в горах своей родной страны. Далеко внизу, погребенные снежной лавиной, стыли трупы настигшей было их погони. Под ногами взвизгивали мелкие камешки. Отдых был необходим. На труднопроходимых подъемах и спусках вьюки на мулах разболтались. Люди и животные устали. Они были почти совсем ослеплены сверкающим снежным покровом. Только снег и виден был вокруг вот уже несколько часов да впереди на фоне бледно-голубого неба немой угрозой и надеждой чернел острый кряж перевала. Нельзя было разрешить остановиться ни на минуту! Перевал притягивал с неодолимой силой, и Помонис не хотел ничего другого видеть и слышать. А может быть, он просто знал больше других? Когда на одном из мулов, хлопая ремнями, стал болтаться вьючный ящик с продовольствием, Помонис просто перерезал ножом ремни и равнодушно столкнул в пропасть упавший под ноги ящик. Он смотрел на перевал, почти не отрывая глаз, и было непонятно, почему он не спотыкается о бесчисленные камни, попадавшиеся на тропинке, и сам не падает в пропасть. Никто не решался присесть, задержаться на секунду без его команды. Оружие и патроны лежали не только во вьюках, но и были у каждого в его маленьком отряде. Нужно во что бы то ни стало донести оружие… Помонис и сейчас хорошо понимал, что не задумываясь стрелял бы при всякой попытке остановить караван. Когда же в разреженном воздухе особенно звонко зазвенели пули, а на вершине перевала вспыхнула и пошла в небо долгожданная зеленая ракета, он как будто не удивился и не обрадовался. Во всяком случае, не сделал ни одного лишнего движения, не сказал ни слова и продолжал подъем, ведя за собой караван.

И вот — перевал. За острыми ребрами скал, за огромными камнями кто лежа, кто став на колено стреляли туда, вниз, где хорошо были видны черные фигурки на снегу и вспышки пламени на концах стволов автоматов, винтовок и ручных пулеметов. Появление каравана заметили, кто-то прокричал приветствие. Заметили его и те, внизу — огонь усилился. Но Помонис уже приказал спрятать мулов за камнями, разгрузить их и разносить патроны бойцам. Командир отряда, тот самый, который через год после этого попал в засаду и погиб, обнял его, улыбнулся и показал глазами на небольшую ложбинку среди камней, откуда слышались звуки частых выстрелов. Помонису захотелось сию же минуту, немедленно идти туда, но огромным усилием воли он сдержал себя и, докладывая о выполнении задания, оглядывался вокруг, оценивая обстановку. Что же, дело не так уж плохо. Отряд занимал перевал, господствующий над склоном, где закрепились наци. Они все видны как на ладони, их прикрывают только редкие камни. А две группы партизан наседают на них с флангов, и фашистам некуда деться — отступая, они откроют себя и попадут под кинжальный огонь тех, кто держит вершину перевала. Вот тебе и карательная операция. Впрочем, все может измениться, если появится их авиация. Надо успеть разгромить карателей, пока нет самолетов! А потом командир снова указал глазами туда, где была она, и даже подтолкнул…

Помонису стало казаться, что все это было не с ним, а вместе с тем с ним самим. Как будто есть два человека — два образа, очень похожих, но все же не один, а два, как при наводке на фокус в глазке фодиса фотоаппарата…

Пригибаясь и прячась за камни, он добежал до ложбинки, увидел наконец ее. Она стреляла лежа на снегу, кучки стреляных гильз вокруг. Он сделал последний рывок — и вот они рядом. Ее откинутая назад голова и улыбка, та улыбка, которая встречала только его… Вдруг глухой, несильный удар, и Гела поникла, поникла в его руках, и возле уха медленно выкатилась капелька крови, а за ней заторопились, заспешили еще и еще капельки, и вот уже целый ручеек, извилистый ручеек побежал к вороту ее гимнастерки. Она потянулась слегка и замерла на его руках.

Помонис забеспокоился в своем кресле, глухо застонал. Я рванулся к двери, хотел было уже войти к нему, но старик снова стал недвижим и снова невидимая преграда остановила меня. Я сел и стал ждать, не зная чего и сколько ждать…

С Помонисом я познакомился во время командировки в эту придунайскую страну. То есть я давно знал его работы по античной археологии, в частности, исследования по терракотовым статуэткам, изданные на многих языках. Глубокая и широкая эрудиция, тонкий анализ, интересные, часто неожиданные выводы сочетались с блестящим, очень эмоциональным изложением. Помонис писал с бестрепетным доверием к уму и знаниям читателя, создавая атмосферу близости.

Я приехал тогда для работы в музее, созданном Помонисом вскоре после войны. До меня доходили показавшиеся мне совершенно фантастическими рассказы о жизни Помониса, и это еще больше подогрело мое любопытство…

Помонис встретил меня на вокзале вместе со своими сотрудниками. Даже в вокзальной суете он сразу же бросился мне в глаза — высокий, могучий, в коричневом замшевом пиджаке с темно-красной гвоздикой в петлице. Пожатие его большой руки с длинными сильными пальцами было коротким и очень крепким. Тут же он познакомил меня со своими учениками — стройной рыжеволосой Марианной, которую все они почему-то называли Галкой, Николаем и Адрианом. Помонис представил их как сотрудников музея и студентов-заочников столичного университета. Я удивился, потому что у парней вид был совсем мальчишеский, а Марианна вообще выглядела как школьница, да еще не самого старшего класса. С самого начала я обратил внимание на одну забавную особенность: у каждого из сотрудников Помониса даже во внешности было что-то от учителя. У Марианны — синие, ярко-синие глаза, у Николая — высокий рост, у Адриана — добродушная и в то же время ироническая улыбка. Впрочем, как потом оказалось, сходство было не только внешним.

Я положил чемодан в машину и попросил, если это возможно, дойти до гостиницы и музея пешком. Помонис и его ученики охотно согласились.

Был жаркий летний день. Мы шли по залитым солнцем нешироким улицам этого южного города с разностильными, подчас очень своеобразными домами, среди которых встречались и строгие древние византийские базилики, и стройные минареты мечетей, гордо поднимающиеся в синее небо. Иногда попадались и полуразрушенные дома — город этот жестоко пострадал во время войны, а десяток лет не такой большой срок, чтобы залечить все раны. Зато повсюду виднелись новые дома, целые улицы, даже кварталы новых домов. И еще цветы, цветы, цветы. Клумбы на площадях, дорожки из цветов вдоль тротуаров, цветы в палисадниках, на многочисленных бульварах и скверах… И новые здания, и эти цветы, казалось, сами прорастали с неудержимой силой из плодороднейшей почвы, погребая остатки разрушений.