Страница 25 из 53
«За спиной вязать надо, вояки!»-подумал Родион и увидел возок, на манер балагана покрытый зипунами и полушубками.
«Там он в возке. Щупат, зараза! — Родион проглотил слюну. — Чо делать-то?!»
— Николаич! — окликнул его Снегирев.
Родион повернулся на голос, спросил с обидой:
— Зачем это? Кто позволил ему?!
- Время приспело. И тебя по времени родили. От природы куда денешься?
Родион никак не мог понять: чему он радуется, этот студент, скрытый интеллигентишка. И что хорошего в том, что его бабу щупает враг? Он же-по морде, а потом той же рукой…
Мысль о противном фельдшере ершом застряла в его мозгах. Родион закусил ус. Ему чудились всякие неприятности под шатром. Затем оттуда раздался протяжный крик, обозначилась бугром голова и голос не шибко ясный, но понять можно, произнес:
- Кричи, кричи, милая! Бог поможет. Это как прогулка к Богу: туда одинокая, обратно — с подарочком. Кричи! Тужься!
Шубы на жердях шевелятся. Еще совсем немного, и под ними объявится на свет Божий человек.
- Волнуешься, Николаич? — спросил Снегирев.
- Переживаю, конечно. Неловко как-то случилося: дотерпеть не могла. Он ведь всякое натворить способен.
— Глупости говоришь!
— Способен! Гад потому что!
Скрипнул зубами, потряс перед лицом Снегирева маузером:
— Ежели что позволит, порешу на месте!
Шубный подол отошел в сторону. Фельдшер высунул голову, близоруко посмотрел по сторонам, затем позвал:
— Эй, земляки, воды скорее!
Плетнев схватил с костра закопченный котелок, бросил туда горсть снега и помчался к возку. Фельдшер тщательно вымыл руки, обтер их о нижнюю рубаху и сказал:
— Мальчик родился.
Он сказал это не повышая голоса, тихо. И так же тихо откликнулся Родион:
— Чо?
- Мужик! — вскинув к небу шапку, заблажил Плетнев, пускаясь вокруг возка в пляс.
- Посреди тайги жизнь принял, — Лошков почесал затылок. — Воином будет, как думаешь, Ваше Благородие?
Заглянул в серые глаза капитана.
- Кем будет, братец, лишь бы обошли его революция и прочие наши российские недоразумения.
- Ишь ты какой! Не ндравится народная власть?
— Много у тебя этой власти, братец?
Лошков приоткрыл беззубый рот, смотрел на офицера с подозрением. Медленно проползло время, и он огветил:
— Мне-то она зачем? Кому надо, тот имет!
Офицер тогда отвернулся от Лошкова со вздохом.
- Убери маузер, Родион Николаевич, неловко как-то, — посоветовал Снегирев. — Ты геперь отец. Поздравляю!
Родион спрятал маузер и начал мастерить самокрутку.
- Поздравляю! — повторил, качая головой, Снегирев. — Оглох от счастья?!
- Спасибо! — спохватился Родион. — У меня, понимаешь, из башки этот прохвост не выходит.
— Нашел о чем думать? Он свое дело хорошо сделал, что тебе еше надо?
— Все одно-противно!
— Там, что стряслось?
— На Веселой? Ерунда. Пострелялись малость. Нашу лошадь кончали, ихний офицер пулю от меня получил. При своих разошлись. Сына Николаем назову. Пойдет?
— Пойдет. Царское имя!
Родион ударил огнивом, прикурил от затлевшего трута.
— У нас в родове одни мужики родятся.
— А у Клавдии?
— Она тут при чем?
Родион запрокинул голову и пустил в небо кольцо серого дыма. Так курили на своих сходках революционеры. Подсмотрел. Долго учился, чтоб натурально получалося. Затем он опять вернулся к разговору:
— Ты не держи на меня сердца, Саня. Горячим я еше с боя примчался. На тебе первом остыл.
— Да ладно…
— Теперь бы сберечь мальца. У меня даже сердце теплеет, когда о нем думаю. Жаль, не та ему повитуха досталась!
Снегирев тронул коня, отъехал к противоположному берегу. Иноходец пошел следом, чуть с присвистом хватая нервными ноздрями воздух.
— Разговаривал с ним, — объяснил Снегирев. — Он — участник покушения на генерала Воронкова. Эсер и человек не злой. Но нас, большевиков, считает узурпаторами. С революцией расстался. У Сычегера был по делам кооперации. Не знал, что она разгромлена. Вот и все.
— Он кооперацию с контрреволюцией путает. Не верь ему, Саня. Помнишь, прапоршик безухий, шекой дергал, будто мигал?
— Стрельцов?
— Он самый. Все обсказал, не запирался даже. Сознательный, хоть и сволочь белая. Лечил их фельдшер. На заимки ездил, в городе прятал. Во какой ловкий!
Снегирев неопределенно пожал плечами, ему хотелось объяснить свои сомнения поделикатней:
— С одной стороны, он тебе оказал большую услугу. С другой — публично оскорбил. Попробуй все же его понять…
— Врагов понимать не хочу! Принцип у меня другой: я их уничтожаю!
— Разберись все же. Прапоршик тот…
— Нам нынче служит.
— Видишь — служит. Им служил, нам служит. Ему разницы нет, кому служить. Он ведь и оговорить мог.
— Зря слова тратишь. Фельдшер — контра! На том закончим. Поехали. Еше мясо грузить.
— Порожних саней нет.
— Арестованные пойдут пешком. Верст семь осталося.
— И фельдшер?
— Сам решай, Саня. По мне — пусть шагат, не сильно изработался. Пленным руки пусть развяжут, не то поморозят…
…Занять место на облучине, рядом с Акимом, фельдшер отказался. Даже о гвечать не стал Снегиреву. Молча обошел его спокойного мерина и пристроился к арестованным, пряча за пазуху голую руку.
— Слышь, гражданин хороший, — потрогал его за плечо Плетнев. — Накось, держи лохматку. Согреет ваше благородие.
— Обойдусь! — отмахнулся Высоцкий. — И не зовите меня «благородием», Егор Степанович.
— Согласный — не буду. А мохнатку возьми. Уважь, что там!
— Не обижайте его, — попросил капитан. — Он так переживал, когда вы роды принимали.
— Верно, Савелий Романович, я вон весь взопрел под такушей шубой. Возьмите!
Фельдшер покосился на капитана, освободил из-под пазухи руку.
— Спасибо, Егор Степанович!
— Еше чего? — разохотился на разговор Плетнев. — Тебе спасибо. Сам знаешь: Клавдия — крестница мне. Парень-то справный объявился.
— Фунтов двенадцать.
— Хорошь груздь! Удался. Тока б не остыл.
— Я ему пеленки под рубахой грел. Сдюжит.
— Храни его Господи!
Плетнев перекрестился. Глянул направо. Компания ему, похоже, понравилась. Он заговорил с капитаном:
— Впервой под стражей, ваше благородие?
— Впервой, братец. Впервой. Стыдно.
— И в плену не бывали?
— Вот, попал.
— Ну, эти тебя убьют! Почитай, третий год, как с винтовки жить начали, а вон уже какие сноровистые. Покойник ты уже, можно сказать, — с веселой убежденностью рассуждал Плетнев. — Меня им резону убивать нету, потому как хороший охотник. С тебя проку мало. Убьют.
— Будет вам! — вмешался фельдшер. — Кому приятно слушать ваши предсказания. Помолчите лучше! Вы откуда родом, капитан?
— Из глубин российских. — Офицер улыбнулся приятным воспоминаниям. — Имение под Коломной наше… было.
— Забрали?! — опять обрадовался случаю Плетнев. — Истинно сказано…
— Нет, братец, крестьяне сожгли.
— Доняли, должно, а может, по пьяни? Дело-то не хитрое.
— Любопытный ты, братец. Давно в Сибири живешь?
— Мы-то? Века полтора.
— Сибирь рабства не знала. Наши крестьяне из него вышли. Они ведь школу сожгли прежде имения. Мой отец построил им школу, а они ее сожгли. Жена писала мне на германский перед самой смертью…
Капитан замолчал, поочередно оглядел своих спутников и спросил:
— Я вас не утомляю? Отчего-то хочется откровенничать…
— Продолжайте! Продолжайте! — попросил фельдшер. — По каторге знаю — от этого всем легче.
И Плетнев его поддержал:
— Какие могут быть тайны, говори. Все одно Родион тебя кончит, ваше благородие.
— Опять вы за свое, Плетнев! — возмутился фельдшер. — Противно!
Капитан сказал примирительно:
— Это нервное. Он смерти боится. Так вот, той осенью Наталья Павловна писала: «Серафимушка, две недели хворала воспалением легких. Едва для меня солнышко не погасло. Но Бог миловал: теперь все позади. Ты бы видел, как ухаживали за мною, переживали, обыкновенные крестьяне. Милые, светлые люди. Наша большая человеческая семья…»