Произведение в алом

Перевод романа осуществлен по изданию: Meyrink Gustav. Der Golem. Kurt Wolff Verlag. Leipzig, 1916.

СОН

Лунный свет падает в изножье моей кровати и остается лежать там подобно большой мерцающей мраморной плите.

В такие ночи, когда полная луна идет на ущерб и правая ее сторона начинает заметно западать - как лицо стареющего человека, щеки которого покрываются морщинами и мало-помалу вваливаются, -меня охватывает смутное мучительное беспокойство.

Я не нахожу себе места, не сплю и не бодрствую, и в этом зыбком, сумеречном состоянии полусна-полуяви предо мной оживают разрозненные и бессвязные фрагменты воспоминаний, как будто что-то давно преданное забвению и уже погребенное в глубинах памяти взывает ко мне из бездны времен; смешиваясь с недавними впечатлениями от прочитанного или услышанного - так сливаются в один поток струи различной окраски и прозрачности, - эти призрачные реминисценции далекого прошлого бередят мне душу щемящей неизбывной тоской.

Перед тем как лечь спать, я читал жизнеописание Будды Гаутамы, и в моем сознании вновь и вновь, в тысячах различных вариаций, всплывает один и тот же эпизод:

«Сидя на дереве, ворона заметила камень, похожий на

кусок сала, и, соблазнившись лакомой добычей, слетела вниз.

Однако там был лишь камень, а камень - он и есть камень,

и ничего съедобно го в нем нет; уж ворона и так и сяк, и с

одной стороны подойдет, и с другой, а все одно -

поживиться нечем; щелкнула разочарованно клювом да и

улетела прочь. Вот так и мы, смертные, подобно воронью,

слетающемуся к камню, как к куску сала, отворачиваемся

от аскета Гаутамы, ибо ищем удовольствия, но не истины».

И образ камня, похожего на кусок сала, заполняет мой мозг - множится, ширится, растет, увеличиваясь до гигантских размеров...

Я бреду по высохшему речному руслу и, сам не знаю зачем, подбираю гальку. Подолгу держу в руке гладкие, вылизанные водным потоком камешки, смотрю на них и думаю, думаю... Они разные: есть серо-голубые со сверкающими блестками, есть

черные, усеянные желтыми серными пятнышками, - как будто в них запечатлелись неумелые детские попытки передать причудливую крапинку каких-то экзотических саламандр.

Как-то незаметно у меня скапливается целая горсть этой гальки, я замахиваюсь, хочу отбросить ее подальше, а она вновь и вновь ускользает сквозь мои судорожно сжатые пальцы и падает мне под ноги, назойливо пытаясь привлечь мой взгляд, так что у меня уже рябит в глазах и кружится голова, но я ничего не могу поделать, чтобы изгнать этот навязчивый кошмар из поля моего зрения.

И вот бесчисленные камни, которые я когда-либо видел в своей жизни, возникают из небытия и, напирая со всех сторон, обступают меня плотным кольцом: одни, подобно большим, темно-серым крабам во время отлива, натужно и мучительно силятся выкарабкаться из песка забвения, как будто нет для них ничего более важного, чем привлечь мое внимание к своей особе и поведать о чем-то сокровенном и чрезвычайно важном; другие, вконец обессиленные, так и не выбираются на поверхность - падают в изнеможении в свои норки, навек оставляя надежду быть когда-либо услышанными.

Время от времени в этой калейдоскопической круговерти возникают просветы, и взору моему на мгновение открывается большая мерцающая плита лунного света, по-прежнему покоящаяся в изножье, словно для того, чтобы я, вдохновленный этим зрелищем, мог снова слепо брести на ощупь вслед за своим едва теплящимся сознанием в неустанных поисках того камня, воспоминание о котором так мучительно терзает мою душу, - того самого, похожего на кусок сала и сокрытого под сыпучими песками каких-то давным-давно канувших в Лету событий.

И мое услужливое воображение уже делает первый пробный набросок, стараясь угодить мне правдоподобием всех самых незначительных деталей: какая-то изогнутая под тупым углом водосточная труба, в изъеденном ржавчиной устье которой лежит он - камень, похожий на кусок сала; я упрямо пытаюсь закрепить в сознании эту фальшивую «зарисовку с натуры», чтобы обмануть и убаюкать мои растревоженные мысли.

Однако это мне не удается.

Вновь и вновь с идиотской настойчивостью - и так же неустанно, с правильными, сводящими с ума интервалами, как оконная створка в ветреный день, - скрипит в моих ушах настырный голос: все было совсем по-другому, это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала...

И я не знаю, как заставить утихнуть этого скрипучего зануду: только на мои бесконечные возражения, что все это - ерунда, бред, мираж, не имеющий абсолютно никакого значения, он ненадолго замолкает, однако потом как-то исподволь возникает вновь и принимается за старое, с каким-то параноидальным упорством бубня: да-да, хорошо, все верно, но только это не тот камень, который похож на кусок сала...

В конце концов меня захлестывает чувство какой-то беспомощной обреченности.

Что было дальше, понятия не имею: то ли я по собственной воле оставил всякие попытки сопротивления и сдался на милость победителя, то ли они, мои мысли, овладели мной силой и лишили дара речи.

Сознаю лишь то, что мое тело спит, простертое на кровати и придавленное могильной плитой лунного света, а мои чувства отделились от него и более с ним не связаны...

Внезапно мне хочется спросить: кем же теперь является мое Я? - но вовремя вспоминаю, что отныне утратил тело, а стало быть, и тот орган, которым можно задавать вопросы; и тогда меня охватывает страх, что скрипучий голос снова проснется и опять начнет свой бесконечный допрос о камне, похожем на кусок сала, от которого мы, смертные, отворачиваемся, «ибо ищем удовольствия, но не истины»...

Что касается меня, то я ищу сна, и только сна, а потому, повернувшись на другой бок, отворачиваюсь...

ДЕНЬ

И вдруг какой-то сумрачный колодец двора, в низкой, выложенной бурым кирпичом арке ворот видна противоположная сторона узкого грязного переулка; еврей-старьевщик стоит прислонившись к сводчатому входу в подвал, дверной проем которого сплошь увешан старым металлическим хламом: сломанными инструментами, до неузнаваемости искореженными приборами, ржавыми стременами, коньками, старой кухонной утварью и множеством другой отжившей свой век рухляди.

От этой серой, безрадостной картины веет мучительной и безнадежной скукой, свойственной лишь привычным, набившим оскомину своим нудным однообразием впечатлениям, изо дня в день с назойливостью ушлых торговцев вразнос обивающих пороги нашего восприятия и ничего - ни любопытства, ни удивления - уже не вызывающих.

Странно, но это убогое окружение и во мне не вызывает ровным счетом никаких эмоций, мало того, я чувствую себя здесь как дома, будто живу в этом смрадном дворе уже много-много лет, - и вдруг с какой-то пронзительной ясностью понимаю, что так оно и есть! - однако еще более странным является то, что это, прямоскажем, не совсем обычное открытие, находящееся в явном противоречии с моими собственными ощущениями минутной давности, кажется мне почему-то настолько естественным и даже само собой разумеющимся, что неизбежный для любого здравомыслящего человека в подобной ситуации вопрос: как я здесь оказался? - просто не приходит мне в голову...

Как сало... - невольно подумал я, когда поднимался в свою каморку, глядя на жирно лоснящуюся поверхность истертых мраморных ступенек, и сам подивился курьезному сравнению: должно быть, читал или слышал где-то...

Заслышав легкий шорох шагов - кто-то поспешно взбегал по лестнице пролетом выше, - я было насторожился, но тут же успокоился, так как отлично знал, кто это. Добравшись до своего этажа, я убедился, что был прав: четырнадцатилетняя

рыжеволосая Розина старьевщика Аарона Вассертрума, томно улыбаясь, стояла па узкой лестничной площадке.

Мне пришлось пройти вплотную к девчонке - судорожно вцепившись грязными руками в металлические балясины, она маняще прогнулась назад, демонстрируя свои женские достоинства, но в смутном полумраке я видел только, как матово мерцают ее бледные обнаженные предплечья.