Произведение в алом

Взгляд мой он выдержал, однако по его руке, судорожно вцепившейся в спинку кресла, было видно, чего это ему стоило.

   - Приятно слышать это от вас, господин Вассертрум, - сказал я, осторожно подбирая слова и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно приветливее. - Жизнь и так слишком тяжкое и суровое испытание, чтобы отравлять ее взаимной враждой.

   - Чтоб мине так жить, с умным челаэком сегда погооить пиятно - гооит азных слов, будто б в книге читает, как по писаному... - с явным облегчением ухмыльнулся старьевщик и, порывшись в карманах, извлек те самые золотые часы с погнутыми крышками, которые он просил отремонтировать в прошлый раз. - И чтоб ви уже знали стаого Вассетгума за челаэка пгиличного, пгимите этот хамометг... Бейте, бейте - пгезент есть пгезент... И пусть вас не волнует азных глюпостей за цену этого магцифаля...

   - Помилуйте, господин Вассертрум, что за странная идея? К чему такие дорогие подарки? - смущенно бормотал я, не зная, под каким предлогом отделаться от навязанного мне «хамомет-га». - Надеюсь, вы не думаете... - но тут мне вспомнилось то, что рассказывала Мириам об этом обиженном судьбой человеке, и я, чтобы не оскорбить его, уже протянул руку, собираясь взять часы...

Однако старьевщик внезапно замер, к чему-то прислушиваясь, потом побелел как мел и в ужасе прохрипел:

- Таки да, чтобы нет! И ведь стаый больной Вассетгум знал за это! Ну зачем, чтоб из спокойного дела сякий аз выходило неспокойное дело? Уже опять этот Гиллель, гоги он огнем! Таки вот, слюшайте ушами - стючит...

Я вышел в большую комнату и, чтобы старьевщик не переживал, прикрыл за собой дверь, оставив лишь небольшую щель.

На сей раз это был не Гиллель.

Едва переступив порог, Харузек приложил палец к губам, давая понять, что знает, кто находится в соседней комнате, и в

следующие несколько минут обрушил на меня настоящую лавину, так что я и рта не мог открыть:

- О, премного уважаемый мастер Пернат, у меня нет слов, чтобы выразить вам ту поистине несказанную радость, которую я испытываю, застав вас дома и в одиночестве!

Эта трескучая, неестественно напыщенная речь, скорее напоминавшая выспреннюю декламацию ярмарочного комедианта, столь резко контрастировала с бледным, искаженным ненавистью лицом студента, что мне стало не по себе от какого-то скверного предчувствия.

- Никогда бы, досточтимый мастер Пернат, не осмелился я явиться в ваш дом в том растерзанном виде, в котором, к мое му великому стыду, вы не раз видели меня на улице... но что это я: видели! - а как часто вы, не гнушаясь вопиющим убожеством моим, милостиво протягивали мне свою щедрую руку, да не оскудеет она во веки веков!

И знаете, кому я обязан тем, что имею наконец счастливую возможность скинуть свои жалкие лохмотья и предстать пред ваши светлы очи в подобающем костюме и белоснежном воротничке? Одному из самых благородных, но, увы, непризнанных людей нашего города, чьи поистине великие заслуги перед обществом несправедливо замалчивает завистливая толпа. Благоговейный трепет охватывает меня, стоит мне только подумать об этом добром самарянине, левая рука которого не ведает, что творит правая[90].

Даже в тех весьма стесненных обстоятельствах, в которых вынужден жить этот достойнейший человек, сердце его всегда открыто для сирых и убогих. Вот уже не первый год вижу я его стоящим у своей скромной лавки с печально поникшей головой, но всякий раз из самой глубины моей души является непреодолимое желание подойти к этому неприметному, далекому от мирской суеты праведнику и, не говоря ни слова, от всего сердца крепко пожать его честную руку.

Несколько дней назад, когда я проходил мимо, он окликнул меня, и, тронутый безысходной трагедией падения моего, вручил

мне деньги, которых - о чудо! - оказалось ровно столько, чтобы приобрести в рассрочку этот костюм.

Вы, наверное, даже не догадываетесь, мастер Пернат, кто сей скромный праведник, для которого суетная слава не более чем прах, ветром возметаемый?..

С гордостью сообщаю вам это имя, ибо никому, кроме меня, нищего студента, и в голову никогда не приходило, что за золотое сердце бьется в груди этого неустанно пекущегося о ближних своих человека: господин Аарон Вассертрум!..

Разумеется, я понимал, что всю эту комедию Харузек ломает ради старьевщика, который, затаив дыхание, конечно же, подслушивал под дверью, и все же мне было невдомек, какую цель он этим преследует - на мой взгляд, слишком откровенной, слишком неуклюжей и слишком грубой была эта лесть, чтобы болезненно подозрительный Вассертрум мог на нее клюнуть.

Студент, очевидно, понял ход моих мыслей по той кислой мине, с которой я внимал его тошнотворно приторным словоизлияниям, - ухмыльнувшись, он мотнул головой, и уже первые его слова, по всей видимости, должны были меня убедить в том, что свою жертву палач изучил до тонкостей и, как никто другой, знал, насколько можно сгустить краски.

- Итак, запомните это имя: господин... Аарон... Вассертрум! У меня сердце разрывается на части, ведь сам я не могу высказать этому кристальной души человеку, как бесконечно благодарен ему, но... но заклинаю вас, мастер Пернат, не выдавайте, что я был здесь и рассказал вам обо всем. О, я знаю, как больно ранят эту чувствительную натуру, так и не научившуюся спокойно взирать на страдания униженных и оскорбленных, погрязшие в мелочном эгоизме лицемеры, какое непоправимо глубокое и, увы, слишком справедливое недоверие посеяли они в его сердце.

Я психиатр, и ничто человеческое мне не чуждо, однако внутренний голос подсказывает, что будет лучше, если господин Вассертрум никогда не узнает - а из моих уст и подавно! - на какую недосягаемую высоту вознесся он в моих глазах. Это означало бы заронить ядовитые зерна сомнения в его страждущей, уязвленной людской несправедливостью душе. Я бы никогда себе

этого не простил. Пусть уж лучше он считает меня неблагодарным и ветреным юнцом, чем... чем...

Мастер Пернат, я сам - человек несчастный, обделенный судьбой, и мне с младых ногтей не понаслышке известно, что значит быть одиноким и отверженным в этом суровом мире! Круглый сирота, я даже не знаю имени своего отца. Да и матушки своей я никогда не видел в лицо. Должно быть, она слишком рано ушла из жизни... -в голосе Харузека появились какие-то странные нотки - мягкие и в то же время настойчивые, они накатывались ритмичными волнами, вкрадчиво и неуловимо проникая в самую душу, - и была, как мне доподлинно известно, одной из тех широких, глубоко чувствующих натур, которые ни за что не признаются в том, как беспредельна их жертвенная, самозабвенная любовь, кстати, к таким ранимым и скрытным характерам относится и господин Аарон Вассертрум.

Словно драгоценную реликвию, у себя на груди, храню я страничку, вырванную из дневника моей матушки, это письменное свидетельство ее беззаветной любви к моему отцу, которого, как явствует из этих записей, никоим образом нельзя было назвать писаным красавцем, однако, сдается мне, ни один мужчина в мире сем еще никогда не внушал женщине такого сильного и пламенного чувства.

Тем не менее матушка моя, похоже, ни разу, ни единым словом, не обмолвилась о своей несчастной любви, заживо погребенной в ее страдающем сердце. Судя по всему, и ее уста сковала роковая печать молчания, и, кто знает, не по той же самой причине, по которой и я не имею возможности высказать господину Вассертруму всю степень моей поистине безграничной благодарности. О, если б вы знали, мастер Пернат, каково это - молчать, когда измученная душа разрывается от невысказанных чувств!

Однако из сей заветной страницы дневника следует кое-что еще... надо сказать, смысл написанного скорее угадывается, ибо строки эти столь обильно политы горючими слезами бедной моей матушки, что почти не поддаются прочтению: мой отец - о, Господи, кто бы ни был сей жестокий человек, да будет и на земле и на небе во веки веков предана забвению память о нем! - поистине ужасно обошелся с любящей его женщиной...