Произведение в алом

В самом деле, уж не приснилось ли мне все это - и архивариус, и возженные им меноры, и более чем странные речи, которые он вел? Могу ли я - человек столь серьезно страдающий амнезией, в темную бездну которой безвозвратно кануло все его прошлое, - хоть на йоту полагаться на свидетельские показания своей памяти, особенно если других свидетелей нет?

Впрочем... мой взгляд упал на свечу Гиллеля, которая по-прежнему лежала на кресле. Слава богу, хоть одно вещественное доказательство того, что я действительно виделся с архивариусом!

Быть может, все же следовало, не тратя понапрасну время на мучительные размышления, спуститься к Гиллелю и, пав пред ним на колени, выложить как на духу то, что таким несказанным бременем гнетет мою душу?

Я уже протянул руку, чтобы отворить дверь, и... и вновь она бессильно повисла - слишком хорошо было известно мне, что

произойдет: Гиллель, милостиво снисходя к моим горестям, проведет рукой у меня пред глазами и... нет, нет, только не это! Я не хочу, не имею права вновь погружаться в блаженное забвение: мне доверяют, на меня надеются, и я обязан во что бы то ни стало помочь, даже если, на мой взгляд, «она» явно преувеличивает нависшую над нею опасность, воспринимая ее как настоящую катастрофу! Ох уж эти не в меру экзальтированные дамы - вечно делают из мухи слона!.. Некоторые мужчины, впрочем, не лучше...

Глубоко вздохнув, я призвал себя к хладнокровию: в конце концов, поговорить с Гиллелем не поздно и завтра, врываться же к нему сейчас, посреди ночи... нет, об этом и речи быть не может, иначе архивариус сочтет меня за совершенно невоспитанного человека либо... либо за сумасшедшего...

Хотел зажечь лампу и передумал: лунный свет, отраженный кровлями соседних домов, рассеянным мерцанием проникал в мою каморку, освещая ее гораздо больше, чем мне бы того хотелось, а с зажженной лампой ночь могла бы растянуться до бесконечности - при этой малодушной мысли, проникнутой какой-то унизительной безнадежностью, мне стало по-настоящему страшно: плохи мои дела, если я так боюсь ночи, пронеслось в сознании, и легкий озноб ужаса, пробежавший по спине, подтвердил, что эдак можно и до утра не дожить.

Пытаясь стряхнуть с себя мрачные мысли, я подошел к окну и обмер: подобно призрачному, парящему в воздухе погосту, простерлись, сколь хватал глаз, бесчисленные скаты крыш и фронтоны всевозможных архитектурных стилей и эпох, громоздились какие-то аляповатые надстройки и причудливые лепные украшения - склепами и надгробиями с истершимися от времени датами воздвиглось это облитое лунным сиянием жутковатое великолепие над скорбным царством тлена и смерти, этим убогим, отвратительно смердящим могильником, в котором кишащий человеческий муравейник прогрыз бесчисленные ходы и переходы, а потом, словно глумясь над собственным ничтожеством, гордо назвал «средой обитания».

Долго стоял я так, зачарованно взирая на этот фантастический воздушный некрополь, пока до меня наконец не дошло -

вот странно-то! - что давно уже слух мой настороженно ловит доносящийся из-за стены подозрительный шорох...

Прислушался: никаких сомнений, в студии кто-то ходит. Иногда поскрипывали половицы, однако по тому, как резко и быстро обрывался затаенный скрип, чувствовалось, сколь неуверенны и робки были эти воровато крадущиеся шаги.

Я сразу собрался, обратившись в слух, - да, да, я почти физически почувствовал, как все мое существо, охваченное жгучим желанием лучше слышать, сначала осело и съежилось, словно прошлогодний сугроб под лучами весеннего солнца, а потом принялось так стремительно таять, что через несколько минут от меня бы не осталось ничего, кроме прижатого к стене уха... К счастью, мгновения быстротечного времени застыли в вечном настоящем.

Но вот вновь подала голос одна из потрескавшихся половиц и тут же поспешно затихла, словно испугавшись собственного стона. Потом гробовая тишина - то тревожное, внушающее ужас безмолвие, которое само же себя и выдает противоестественным отсутствием каких-либо звуков и, словно на невидимой дыбе, растягивает секунды до чудовищных, невыносимых размеров.

Неподвижно стоял я, прижав ухо к стене, и никак не мог избавиться от жутковатого чувства, что сейчас по ту сторону стены стоит некто и точно так же, как я, прижав к ней ухо, прислушивается к шорохам, доносящимся из моей каморки.

Я слушал и слушал...

Тишина.

Соседняя студия как будто вымерла.

Бесшумно, на цыпочках, прокрался я к креслу у кровати, взял свечу Гиллеля, зажег ее и тут только призадумался: металлическая чердачная дверь, которая находилась на лестничной площадке и вела в студию Савиоли, открывалась только с противоположной мне стороны...

А рука моя уже машинально тянулась к рабочему столу - пошарив в валявшихся там в полнейшем беспорядке гравировальных инструментах, она нащупала в куче всех этих штихелей и гратуаров изогнутый кусок проволоки, который как нельзя лучше

годился в качестве отмычки. Тем более для такого примитивного замка, где достаточно было лишь слегка поддеть пружинку и...

Ну, и что дальше?

Той крысой, которая сейчас шерстила уютное гнездышко двух несчастных влюбленных, мог быть только Аарон Вассертрум: похоже, вынюхивал, нет ли там каких-нибудь документов, писем, памятных вещиц - словом, всего того, что впоследствии в его грязных лапах превратится в страшные, неоспоримые улики.

Да, но много ли будет толку, если, вместо того чтобы оставаться лицом нейтральным, в этот конфликт ввяжусь еще и я и, застав старьевщика на месте преступления, подниму шум на весь дом?

Я одернул себя: к черту сомнения, надо действовать! Только не сидеть сложа руки, иначе это бесконечное, изматывающее душу ожидание рассвета окончательно сведет меня с ума!

И вот я перед металлической дверью - слегка поднажал, осторожно вставил свою немудреную отмычку в замок и прислушался... Тихое, вкрадчивое шарканье донеслось из студии...Так оно и есть: старьевщик уже обыскивал выдвижные ящики.

В следующий миг затвор поддался...

Заглянув в совершенно темное помещение, я сразу заметил, хотя моя свеча скорее слепила, какого-то человека в длинном черном пальто, который в ужасе отскочил от письменного стола; замешкавшись на мгновение, очевидно не зная, куда бежать, он хотел было броситься на меня, но, видно, что-то его удержало -сорвал с головы шляпу и поспешно прикрыл ею лицо...

«Что вы здесь ищете?» - хотел я крикнуть, но неизвестный опередил меня:

- Пернат! Вы ли это? Провидение Господне! Но... но, ради всего святого, погасите свечу!

Голос показался мне знакомым, однако принадлежал он кому угодно, только не старьевщику Вассертруму.

Я послушно задул свечу.

В студии воцарился полумрак - лишь из глубокой ниши мансардного окна проникало тусклое лунное мерцание, точно такое же, как в моей каморке, - и долго пришлось напрягать мне

глаза, прежде чем в изможденном, пылающем чахоточным румянцем лице, выглядывающем из-за поднятого воротника, смог признать знакомые черты студента Харузека.

«Монах!» - пронеслось у меня в голове, и в тот же миг понял я видение, которое было у меня вчера в соборе! Харузек! Вот человек, к которому мне следует обратиться за советом!.. И в моих ушах вновь зазвучали слова, сказанные им тогда* в ливень, в сырой, промозглой подворотне: «Аарону Вассертруму не долго осталось пребывать в неизвестности: скоро он изведает на себе ядовитое жало невидимой иглы, которая проникает сквозь любые, самые толстые стены, сквозь золото и драгоценные камни, чтобы там, по ту сторону всех соблазнов мира, нащупать скрытую, жизненно важную артерию и сделать свою смертельную инъекцию... Приятный сюрприз будет его ожидать в тот самый день, когда он вцепится доктору Савиоли в горло! Именно тогда - ни раньше, ни позже!..»

Итак, Харузек, похоже, становится моим сподвижником... В курсе ли он того, что старьевщик устроил настоящую травлю доктора Савиоли и его... его... Впрочем, пребывание студента здесь в столь неурочное время позволяет предположить, что да, но я не решился впрямую спросить его об этом.