Произведение в алом

Грязные пенистые ручьи бежали по переулку, и наше сводчатое укрытие быстро наполнялось прохожими, прятавшимися от непогоды.

- Вы только посмотрите: невестин букет!.. - воскликнул внезапно Харузек, указывая на маленький пучок вывалянных в грязи цветов мирта - еще совсем недавно важный атрибут свадебной церемонии, а сейчас жалкий, истерзанный, никому не нужный, он еще пытался уцепиться за мостовую, но бурный, свирепый поток уже подхватил его и безжалостно волок в ближайшую сточную канаву.

За нашими спинами кто-то громко и грубо хохотнул.

Оглянувшись, я увидел пожилого, упитанного, хорошо одетого седовласого господина с одутловатым жабьим лицом.

Харузек тоже обернулся, но лишь на мгновение - брезгливо и досадливо буркнул что-то себе под нос и тут же отвернулся.

Этот дебелый и на вид вполне респектабельный господин и мне внушал какое-то безотчетное отвращение, и, чтобы поскорее забыть о нем, я сосредоточил свое внимание на домах: все они были удручающе серого цвета и казались такими же несчастными и покинутыми, как старые, озлобленные, всеми забытые звери, сиротливо и обреченно жавшиеся друг к другу под проливным дождем.

И все же какими угрюмыми и заброшенными выглядели эти строения! Хаотично разбросанные, возведенные вопреки всем архитектурным традициям и стилям, они торчали как сорняк, который растет там, где ему заблагорассудится.

Этим выскочкам, выстроенным здесь два-три века назад, не было никакого дела до своих соседей, впрочем, они этого и не считали нужным скрывать: и если на эту низкую желтую каменную стену - единственный мало-мальски сохранившийся остаток какого-то древнего величественного сооружения - только бесцеремонно навалились, то остальные, более ветхие постройки и вовсе подмяли под себя. Свое сомнительное происхождение этот сброд выдавал не только манерой себя держать: взять хотя бы вот этот дом - настоящий урод, кособокий, с низким, по-обезьяньи скошенным лбом; ну а тот, рядом, - длинный, тщедушный, торчащий над всеми, подобно обломку гнилого клыка...

В пасмурную, ненастную погоду может показаться, будто они спят - да, да, вот так, стоя навытяжку, уснули беспробудным сном! - и люди даже не подозревают о той коварно затаенной, враждебной им жизни, которая пробуждается в них осенними вечерами, когда густой, непроглядный туман, помогая скрыть их зловещую, едва приметную мимику, затягивает гетто своей призрачной пеленой.

За долгие годы жизни в этих кривых переулках в моей душе поселилось чувство, от которого мне теперь, наверное, вовек не избавиться: в определенные часы, глухой ночью или в раннюю предрассветную пору, эти спящие летаргическим сном громады просыпаются - возбужденно и азартно держат они свой тайный, безмолвный совет. И тогда легкая, почти неуловимая нервическая дрожь как бы невзначай, случайно, без всякой видимой

причины пробегает по их морщинистым фасадам, вкрадчивый шорох долго и путано, словно заметая следы, шныряет по крышам и, юркнув наконец в водосточную трубу, кубарем скатывается вниз, а мы, люди, тупо и равнодушно отметив эти странные и подозрительные феномены, тут же забываем про них, даже не пытаясь доискиваться до их темных, неведомых нам причин.

О, как часто грезилось мне, будто подслушал я тайные переговоры этих каменных злоумышленников, плетущих свои коварные интриги против своих же обитателей, и не было тогда предела моему ужасу и удивлению, ибо теперь мне было доподлинно известно, что эти многоэтажные исполины являлись истинными хозяевами сумрачного и запутанного лабиринта переулков; этим бездушным монстрам не было дела до таких пустяков, как жизнь и чувства: в любое мгновение они могли отказаться от них и снова призвать к себе - днем они ссужали ими тех убогих людишек, которые ютились под их кровом, ночью же взимали назад с ростовщическими процентами.

Воистину, странная популяция обитала в каменном чреве гетто - ее призрачные представители, вся их жизнь, мышление и поступки, полупереваренные чудовищным нутром, казались уже каким-то невероятным, бессмысленным и хаотичным конгломератом, какой-то безумной, без всякого разбора составленной мозаикой. Когда я мысленно перебираю бесконечную череду этих неведомых существ, порожденных отнюдь не материнским лоном и похожих больше на бесплотные тени, то более чем когда-либо склонен считать, что все эти мои грезы таят в себе какие-то недоступные человеческому сознанию истины, при свете дня, когда туман рассеивается и наваждение оставляет меня, тлеющие в недосягаемой глубине души, подобно смутным детским впечатлениям от красочных восточных сказок и сумрачных, канувших в бездне времен преданий...

Тогда в памяти моей оживает легенда о призрачном Големе - том самом искусственном гомункулусе, которого когда-то здесь, в гетто, призвав на помощь стихии, создал из глины некий раввин, искушенный в тайнах каббалы, а дабы вдохнуть в свою креатуру жизнь - если только бездумное, механическое бытие можно назвать

жизнью, - чародей вложил в ее уста «шем», скрепленный тайным магическим паптаклем. Голем работал за десятерых, однако, стоило только разжать ему зубы и извлечь сокровенную печать жизни, мгновенно превращался в безжизненного глиняного истукана...

Точно так же все эти люди - забрезжила вдруг в моем сознании пока еще не очень ясная догадка - мгновенно рухнут замертво, надо только лишить их того, что эти лицемеры высокопарно именуют «смыслом жизни»: для одного это его нравственные принципы, нормы морали - словом, вся та «житейская мудрость», на коей созиждется пресловутая обывательская добродетель, для другого - нелепые повседневные привычки, возведенные, однако, в ранг «незыблемых, овеянных дыханием веков традиций», для третьего - мелочная бытовая суета, обильно приправленная наивными радужными мечтами о чем-то туманном, расплывчатом, но непременно возвышенном...

Они всё время настороже, как будто сидят в засаде, опасливо поглядывая по сторонам. Никогда не видел я, чтобы эти люди работали, и тем не менее они встают с первыми лучами солнца и, затаив дыхание, ждут... Чего они ждут, не знаю, похоже, жертву, которая, по всей видимости, должна свалиться на них с небес, но чуда почему-то не происходит...

Ну а если все же происходит и в их среде оказывается посторонний, совершенно беззащитный человек, которого они могли бы безнаказанно обобрать как липку, на них ни с того ни с сего нападает вдруг безотчетный страх, и они, дрожа и причитая, расползаются по своим углам, мгновенно утратив всякую охоту к долгожданному гешефту. Никто не кажется этим трусам настолько слабым, чтобы им хватило смелости ограбить его.

- Выродившиеся, беззубые хищники, напрочь лишенные силы и мужества... - задумчиво произнес Харузек и посмотрел на меня своими темными, печальными глазами.

Да ведь он читает мои мысли!.. Неужели это возможно?.. Или это не мои мысли, а его - просто какой-то врывающийся иногда в его сознание вихрь раздувает их пламя так сильно, что пылающие искры летят во все стороны и огонь перекидывается на стоящих поблизости?..

   - И на что они только живут? - немного помедлив, пробормотал я.

   - На что? - мрачновато усмехнулся студент. - Да среди них даже миллионеры есть!

Я недоуменно смотрел на Харузека: что он имеет в виду? Студент, однако, не стал вдаваться в объяснения - высунувшись из укрытия, окинул взглядом затянутое тучами небо.

На мгновение все голоса под низким сводом арки стихли, слышен был лишь монотонный шум дождя.

На кого же намекал студент: «среди них даже миллионеры есть»?..

И Харузек, словно вновь прочтя мои мысли, хмуро кивнул в сторону находившейся напротив лавки старьевщика - потоки дождя стекали по ржавому железному лому и собирались в большие бурые лужи.

- Да хотя бы Аарон Вассертрум! Чем не миллионер - почти треть Йозефова города принадлежит ему! Да вы, господин Пернат, как с луны свалились!

У меня перехватило дыхание.

   - Аарон Вассертрум!.. Старьевщик Аарон Вассертрум - миллионер?!

   - Да, да, старьевщик Аарон Вассертрум! Уж кто-кто, а я его как облупленного знаю! - с каким-то болезненным злорадством подхватил Харузек, который, казалось, только и ждал моего вопроса. - И отпрыск его драгоценный, доктор Вассори, тоже мне известен! Вам никогда не доводилось слышать о нем? О докторе Вассори - знаменитом... окулисте? Да ведь еще год назад в нашем городе его на руках носили, только и разговоров было что о нем - о великом... ученом! Тогда еще никто не знал, что он сменил фамилию... Ну и как, по-вашему, его звали прежде? Вассертрум!.. Да-да, представьте себе, Вассертрум! О, с каким великим старанием этот жалкий пигмей изображал далекого от всего земного человека науки, ну а если речь вдруг заходила о его происхождении, ученый муж, скорбно потупив очи, ответствовал с глубоким волнением в голосе, что отец его родом из гетто и ему, несчастному изгою, чтобы выбиться в люди, пришлось начинать