Страница 2 из 2
По вечерам, когда вся семья собиралась у телевизора, Антон часто сидел с бабушкой в ее маленькой комнатке, где помещалась только кровать, маленький шкаф и кресло у окна. Он устраивался на полу рядом с креслом, иногда что-то читал вслух, но чаще бабушка рассказывала ему всякие истории. Она могла забыть, что ела на завтрак, путала имена детей и внуков, но все, что происходило, как она говорила, «в советах», помнила прекрасно. А еще – рассказы своих родителей и Мириам.
«А вот еще мне Мириам рассказывала…», - говорила бабушка, поглаживая его волосы сухонькой морщинистой рукой, похожей на птичью лапку. Эх, сколько же он забыл, не запомнил, воспоминания – как сухой песок сквозь пальцы. А ведь казалось, что это навсегда останется в памяти. Бабушка просила достать из шкафа фотоальбом, и они рассматривали старые выцветшие снимки, пахнущие пылью. Антон знал каждую фотографию в мельчайших деталях, но все равно каждый раз расспрашивал – а вдруг бабушка вспомнит еще что-нибудь.
На первой странице альбома – небольшая фотография, приклеенная на плотный картон, совсем пожелтевшая. Надо будет отдать ее на реставрацию, в конце-то концов. Мириам и ее муж, прапрадедушка Сурен. 1910 год, сразу же после свадьбы. Как только Мириам смогла сберечь ее, когда пробиралась с четырехлетней дочкой в Ван, ночью, прячась по кустам и канавам от головорезов Джевдет-бея? Она рассказывала внучке, что была очень счастлива с мужем, и хотя прапрадед Антон любил ее и всю жизнь помогал чем мог, так и не смогла ответить на его чувства. Пять лет – всего пять лет Мириам и Сурен были вместе. Они могли остаться у Ване, где у Сурена была практика, но все-таки поехали в село, где нужен был врач.
Его убили на глазах жены и дочери – как и тысячи других. В те апрельские дни, сто лет назад, только в окрестностях Вана погибло больше 50 тысяч человек. А сколько всего, за все годы армянского геноцида, - до сих пор точно неизвестно.
«Антошка, Мириам рассказывала, что трупы были везде. Она шла и натыкалась на трупы, пряталась в канавах – и там тоже были трупы. Она рассказывала и плакала. Много раз рассказывала – и каждый раз плакала. Она умерла в 65-ом и тоже в апреле – ровно через полвека. А через два года на Цицернакаберде построили мемориал. Ей бы понравилось. Ведь, ты знаешь, об этом тогда старались не говорить – о резне. Мол, погибли люди во время Первой мировой, что поделаешь - война. А в 65-ом прошли демонстрации – ведь еще живы были те, кто помнили, кто потерял близких или сам чудом уцелел. И даже мама моя помнила, как они бежали ночью по полям. Ты можешь себе представить, что такое могло произойти, что такой памятник мог появиться – в то время! Да ну, где ты там можешь представить!»
Два года назад один журнал заказал ему цикл статей о Турции, и Антон основательно поездил по стране. Когда писал о Ноевом ковчеге, побывал у Арарата. Привез оттуда камешек и потом положил на бабушкину могилу. А перед самым отъездом из Турции заехал в Ван, довольно большой город. Побывал на руинах армянского квартала Кахакамедж и на месте захоронения. Жалел, что уже не сможет рассказать об этом бабушке…
Объявили регистрацию на рейс. Он набрал Юлькин номер раз, другой – недоступно. Подкатил ее чемодан к стойке, объяснил ситуацию. «Мы, конечно, можем по радио объявить, - пожала плечами девушка, - но, может, она просто раздумала лететь? Оставьте чемодан здесь. Если не придет – сдадим в бюро находок, а вы перезвоните ей потом, скажете, где забрать».
До самого выхода на посадку Антон всматривался в людской поток, снова и снова пытался дозвониться и уже не знал, действительно ли хочет этого. С каждым «абонент временно недоступен…» словно камешек падал с его плеч.
«А ты знаешь, Антошка, она ведь не придет, - как наяву услышал он голос бабушки Соны. – Плюнь! Зачем тебе девушка, которая не любит пахлаву и не знает, где находится Арарат? И вообще, скажу тебе по секрету, на горе Арарат растет красный виноград!..»