Ханский ярлык

Михаила Ярославича силой заставили встать перед ними на колени. Сбежался народ в предвкушении зрелища. Здесь, на Торге Золотой Орды, были не только татары, но и купцы из разных стран — греки, немцы, поляки, евреи, литва, русские.

— Вот смотрите, люди! — вскричал Кавгадый.— Это русский князь Михаил, много злых дел сотворивший нашему хану и потому осужденный к смерти, которую вскоре и примет. Но по ханской милости подобает его почтить согласно его званию великого князя, прежде чем смерти предать. Пусть встанет он.

Затем Кавгадый приказал слугам:

— Снимите с него оковы и колодки.

А когда колодки и цепи были сняты, повелел, плохо скрывая едкую усмешку:

■Грудень — ноябрь.

— Омойте ему ноги и руки, потертые железом.

Откуда-то из толпы вынырнул Аксайка, отчего-то решивший, что князя освобождают, засуетился возле него.

— Я же говорил... Я же говорил, Михаил Ярославич.

Схватил принесенный кувшин с водой, стал обмывать потертые ноги князя, руки. Кавгадый распорядился:

— Принесите из вежи лучшее платье князя.

— Я счас, я счас,— вскочил обрадованный Аксайка и, растолкав толпу, кинулся к кибитке князя.

Толпа, сбежавшаяся со всего базара, бурлила в нетерпеливом ожидании чего-то необычного. Многие не догадывались, что здесь происходит:

— Что? Кого? За что?

— Да князя сейчас казнить станут.

— Не казнить вовсе, наоборот — чествовать.

— С чего ты взял?

— А не видишь: оковы скинули, оболокают во все красное.

— Его присудили к смерти, а сейчас помиловали.

— Не помиловали вовсе, сейчас оденут и голову срубят.

Аксайка помог князю надеть зеленый кафтан с изузоренным серебром оплечьем, желтые сафьяновые сапоги, шапку с собольей опушкой и малиновым верхом.

— Ну вот, ну вот,— твердил он, почти ликуя.— Я же говорил.

Однако, когда Михаил Ярославич предстал перед толпой во всей великокняжеской красе, Кавгадый, помедлив, молвил:

— Видите, люди, мы отдали честь ему, как велел наш великий и милостивый хан. А теперь... оковать его.

И тут же, оттолкнув Аксайку, налетели на князя татары с колодкой и цепями.

— Вы что? Вы что делаете?! — закричал в отчаянье Аксайка, увидев, как те начали срывать с князя одежду, только что так старательно надетую им на князя. Стащили даже сапоги.

И наконец, поняв весь ужас происходящего, а главное, свое бессилие и невозможность как-то повлиять на это, Аксайка заплакал.

Плакали многие и в толпе. И по лицу самого несчастного князя текли крупные слезы.

Даже Юрий Данилович хмурился отчего-то, видимо, и ему не по душе были столь изощренные издевательства над русским князем.

— Ты что? Недоволен? — спросил его Кавгадый.

— Надо было тихо... в веже,— пробормотал Юрий.— Он князь все же.

— Тихо лишь злодеи творят,—осклабился Кавгадый.— В веже будет завтра. А ныне пусть чашу позора и бесчестья изопьет до дна. Забыл, как он нас обесчестил? Или простил уж смерть жены?

— Нет. Что ты,— смутился Юрий Данилович.

А меж тем Михаил Ярославич снова был раздет почти донага, забит в колодки.

— Иди в свою вежу,— приказал Кавгадый,— И жди.

И князь Михаил медленно побрел к своей кибитке, позвякивая цепью и вздымая тяжелую пыль босыми ногами. Толпа молча расступалась пред ним, из нее слышались рыдания какой-то сердобольной женщины. Кавгадыю показалось мало, и он крикнул:

— Побейте его камнями и грязью!

Но толпа не послушалась, лишь один из слуг Кавгадыя наклонился к земле, ища камень, но на него дикой кошкой кинулся Аксайка:

— Убью-у-у!

Тот с большим трудом оторвал его от себя.

— Тю-ю, сдурел.

Так и удалился Михаил Ярославич в кибитку под сочувственные вздохи толпы и беззвучные рыдания своего приемного сына Аксайки.

Ночью, при свете единственной свечи, напрягая зрение, он читал Псалтирь, а Аксайка, сидя перед ним, переворачивал страницы. И в глубокой тишине изгибающиеся листы пергамента трещали, как горящее смолье на огне. Князь читал псалом:

— «Услышь, Боже, молитву мою и не скрывайся от моления моего. Внемли мне и услышь меня, я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне...»

Уже за полночь, уловив паузу в бормотании князя, Аксайка молвил шепотом:

— Михаил Ярославич, давай бежать будем?

— Куда, сынок?

— За Терек. На Кавказ. Тут же рукой подать. Сторожа поуснули, выйдем тихо.

— Доброе у тебя сердце, Аксайка. Спасибо. Но нельзя мне бежать.

— Почему? Тебя ж убьют завтра.

— Знаю, сынок. Но если я убегу, убьют детей моих, распнут отчину мою. Имя мое позором покроют. Не хочу этого.

— Но как же мы? Как я?

— Завтра, как увидишь убийц, беги к ханше, там Константин спасается. Молитесь за меня. Великий я грешник, сынок, коли Всевышний допустил меня до этого позора. Может, кровью своей искуплю вины вольные и невольные свои.

— Но ты ж читал только что: кто дал бы мне крылья, как у голубя, я улетел бы и успокоился бы.

— Но так написано в псалме, сынок. Я разумею под этим душу свою, которая завтра голубем отлетит и успокоится.

Они пели с иереем Марком заутреню, когда в кибитку ворвались убийцы — несколько татар и Романец с Иванцом.

— Беги, отче! — крикнул Михаил.

Марк хотел еще раз осенить князя крестом, но его ухватил сзади татарин и кинул к выходу. Там подхватил другой и вытолкал в шею, в спину толчками из кибитки.

Аксайке, пытавшемуся остаться, разбили лицо и вышвырнули вон.

Князя повалили и начали бить пятками, целя в печень.

— Под дых ему, под дых,— храпел Иванец, тоже наскакивая на несчастную жертву.

Стараясь хоть как-то заслониться от сыпавшихся на него ударов, Михаил сжимался, скрючивался. Его хватали за ноги и за колодку на шее, пытаясь растянуть. И опять били.

Потом два дюжих татарина подняли с пола и швырнули Михаила на стену. Стена, представлявшая собой ивовую обрешетку, прикрытую кошмой, проломилась, и князь вывалился наружу. Его ухватили за ноги, втащили внутрь в вежу.

Иванец, вспрыгнув на грудь несчастного, схватил его за уши и стал бить затылком об землю, приговаривая:

— Поскачи, поскачи еси.

— Отринь! — крикнул Романец и выхватил из ножен длинный нож. Иванец отскочил в сторону, а Романец, припав на одно колено возле князя, крякнув, ударил ножом его прямо в сердце.

— Ы-ых.— В последнем вздохе князя почудился убийцам не вскрик боли, а возглас облегчения.

Романец вышел из полуразвалившейся кибитки с окровавленным ножом и направился к торжищу, где, сидя на конях, ждали князь Юрий и Кавгадый. За ним, приотстав, следовал Иванец, отряхивая с рукавов какой-то пух.

— Ну? — уставился на Романца Юрий.

— Готов,— осклабился Романец и показал нож, залитый кровью.

— Убери, дурак,— побледнев, сказал Юрий Данилович, словно провидя собственный конец.

Так 22 ноября 1318 года погиб великий князь русский — Михаил Ярославич Тверской, в муках появившийся, в муках ушедший, и лишь 6 сентября следующего года его многострадальный прах успокоился наконец в родном городе, в соборе Святого Спаса, под грустный колокольный звон и слезы овдовевшей княгини и осиротевших детей.

Участники этого неправедного деяния были наказаны Провидением. Первым, уже на второй день после свершенного злодейства, погиб исполнитель приговора. Ночью Романец вышел из кибитки до ветру и не вернулся, а утром был найден с ножом в спине. Его поспешитель Иванец пережил Романца всего на день, получил удар ножом же, но уже в горло.

Кавгадый, устроитель и вдохновитель всего дела, был казнен вскоре по приказу самого хана Узбека, узнавшего о его истинной роли в травле Михаила Ярославича.

Князя Юрия Даниловича убил сын тверского князя Дмитрий Михайлович, отомстив так за отца.

Но, пожалуй, самое удивительное, что глава суда Чолхан Дюденевич окончил дни свои в Твери, во дворце своей жертвы, где был захвачен восставшими тверичанами и заживо сожжен вместе со всей свитой. В русские сказания об этой замятие вошел он под именем Шевкала.