Синдром Е

Поездку по тряским бельгийским дорогам до Льежа в стареньком автомобиле без кондиционера вполне можно было назвать подвигом, тем не менее она добралась без остановок и сразу нашла нужный дом. Дверь ей открыл Люк Шпильман, нижняя губа которого оказалась украшена совершенно омерзительным пирсингом…

– Это вы мне звонили?

Люси кивнула и показала служебную карточку со своей фотографией и полоской цветов французского флага наискось. Цель визита она объяснила еще по телефону, сославшись на часть правды: один из фильмов, купленных у Шпильмана Людовиком Сенешалем, заинтересовал полицию, поскольку содержит сцены насилия.

– Да, это я звонила. Можно войти?

Люк торчал в дверях и пялился на нее свинячьими глазками. Волосы у него на голове стояли дыбом, можно было подумать, перед ней Билл Каулиц из группы «Токийский отель».

– Ладно, пойдемте, только не говорите, что мой отец имел отношение к каким-то темным делишкам.

– Нет-нет, не беспокойтесь.

Они спустились по ступенькам в просторную комнату с верхним светом. Сквозь стекло в крыше было видно ясное синее небо, и Люси почудилось, что она попала в гигантский виварий. Люк Шпильман откупорил для себя бутылку пива, гостья попросила стакан воды. Кто-то в доме играл на каком-то музыкальном инструменте, нотки – легкие, чарующие – словно бы танцевали в воздухе.

– Это кларнет. Моя подружка играет.

Удивительно! Люси скорее представила бы себе его с девушкой, осваивающей электрогитару или даже ударные. Она решила не тянуть резину и перешла прямо к делу:

– Вы жили с отцом?

– Временами – да. Мы почти не разговаривали друг с другом, но у него никогда не хватало духу выставить меня за дверь. Вот я и мотался между этим домом и квартирой подружки. А теперь, когда его уже нет, думаю, сделал окончательный выбор.

Люк оторвался от своего семиградусного «Шиме Руж» и поставил наполовину опустошенную бутылку на стеклянный столик рядом с пепельницей, где лежали окурки косячков. Люси пыталась разобраться, что он за человек, этот дурачок: мальчишка явно строптив, упрям, скорее всего, избалован с детства. Похоже, недавняя кончина отца не слишком его опечалила.

– Расскажите мне об обстоятельствах смерти вашего отца.

– Так я ведь уже все рассказал полиции, и что тогда…

– Пожалуйста!

Он вздохнул:

– Я в это время был в гараже: когда старик продал машину, туда отправили все музыкальные инструменты. Ну и сочиняли мы тогда с подружкой и приятелем втроем одну композицию… А примерно в полдевятого вечера… может быть, в двадцать пять минут девятого… я услышал в доме какой-то грохот. Сперва побежал сюда, потому что в это время показывают новости, а мой отец во время новостей никогда бы на шаг не сдвинулся от телевизора. Да, точно, сначала я, значит, прибежал сюда, а когда в кресле его не оказалось, поднялся на второй этаж и увидел, что открыта дверь на третий, то есть на чердак. Мне это показалось очень странным.

– Почему?

– Потому что моему отцу было уже за восемьдесят. Двигался-то он еще неплохо, даже выбирался иногда побродить по городу или ходил в библиотеку, но наверх никогда не поднимался – слишком крутая у нас тут лестница. Если ему надо было принести с чердака какой-нибудь фильм, он всегда просил об этом меня.

Люси поняла, что напала на след. Что-то случившееся внезапно и совершенно непредвиденное заставило старика Шпильмана изменить обыкновению и подняться на чердак самому, не прибегая к помощи сына.

– А дальше, уже на чердаке, что было?

– Там я и обнаружил его тело – у подножия стремянки.

Люк уставился в пол, зрачки его были расширены. Но доля секунды – и он взял себя в руки.

– Из головы у него текла кровь, он был мертв. Мне было так странно видеть его неподвижным, застывшим с открытыми глазами. И я сразу же вызвал «скорую помощь».

Парень твердой рукой, не давая чувствам вырваться наружу, взял со столика бутылку с остатками пива. Вполне может быть, что Люк, поздний ребенок, видел в своем родителе всего лишь неуклюжего старца, неспособного поиграть с ним в футбол… Люси показала на портрет пожилого мужчины с суровым взглядом черных глаз. Да и сам он был, казалось, весь такой суровый, такой прочный – прямо как Великая Китайская стена.

– Это он?

Шпильман-младший кивнул, сжимая двумя руками бутылку:

– Ну да, папаша в полном расцвете сил. Когда был написан этот портрет, я еще и на свет не родился. А представляете, ему тогда уже пятьдесят стукнуло!

– Чем он занимался?

– Работал хранителем в ФИАФ, Международной федерации киноархивов, и постоянно рылся там в архивных материалах. Видите ли, цель ФИАФ – сохранить кино разных стран, а мой отец увлекался кино всю свою жизнь. Кино – вместе с историей и геополитикой ста последних лет – было главной его страстью. Любые войны, включая холодную, любые конфликты, шпионаж, разведка и контрразведка… Он на всем этом не одну собаку съел… – Люк поднял глаза. – Вы сказали по телефону, что есть какие-то проблемы с одним из фильмов с чердака?

– Есть. Думаю, именно за ним ваш отец в тот вечер и поднимался туда. За короткометражкой пятьдесят пятого года, которая начинается с того, что женщине разрезают глаз. Вам это о чем-нибудь говорит?

Шпильман-младший помолчал, подумал.

– Нет. Ровно ни о чем. Я же никогда не смотрел картин из отцовской коллекции, на фиг мне это старье, тем более про шпионов. Зато сам отец смотрел их постоянно, даже специальный зал для этого оборудовал. Он был просто помешан на кино, настоящий фанат, мог смотреть один и тот же фильм двадцать-тридцать раз! – Люк нервно хихикнул. – Мой папаша… знаете, мне кажется, он немало бобин утащил из этой своей ФИАФ…

– Утащил?

– Ну да, спер, попросту говоря. Что тут поделаешь, оборотная сторона страсти к коллекционированию, он никогда не мог удержаться. Коллекционер же, если хотите, сродни клептоману: будто какой бес в нем сидит и заставляет воровать. Мне известно, что он был в контакте с коллегами, которые тоже таскали бобины, если могли, и их было не так уж мало. Вообще-то, фильмы из хранилища выносить не полагается, но папаша не хотел, чтобы они лежали мертвым грузом в огромных бездушных залах, он… он, понимаете, любил свои бобины, он даже гладил их, как другие гладят кошку… бывают такие люди.

Люси выслушала монолог, потом рассказала Люку о девочке на качелях, об эпизоде с быком… Нет, отвечал Люк, ничего подобного он никогда не видел, и похоже, отвечал он честно, искренне. Вопросы-ответы были исчерпаны, и Люси попросила хозяина дома проводить ее на чердак.

Ступив на первую же ступеньку уходившей почти вертикально вверх лестницы, Люси поняла, почему старик никогда не поднимался сюда. На чердаке Люк первым делом подошел к стремянке на роликах и откатил ее в противоположный угол:

– Вот здесь – да, точно здесь – она стояла, когда я обнаружил тело.

Люси внимательно осматривала чердак – тайное убежище увлеченного человека.

– А почему ее передвинули?

– Да сюда же столько народу уже приходило и еще придет! Со вчерашнего утра отцовские фильмы прямо-таки нарасхват.

Люси вдруг почувствовала, просто физически почувствовала, как в мозгу щелкнуло: вот первый раз и сходится что-то с чем-то, отлично.

– То есть все, кто приходит, уносят с собой фильмы?

– Ну-у… нет, не все.

– А конкретнее?

– Сразу после вашего приятеля приходил один мужик, такой… странный…

Он говорил теперь, делая паузы между словами, вяло, – похоже, пиво подействовало.

– С этого места подробнее.

– У него очень короткая стрижка – светлый такой ежик. Он молодой, точно меньше тридцати. Здоровенный качок в рейнджерах или башмаках такого же типа. Обшарил весь чердак, можно было подумать, ищет какую-то определенную бобину. И в конце концов ничего не взял, только спросил, приходил ли кто до него, и если приходил, то купил ли что-нибудь. Ну я ему и выложил все про вашего Людовика Сенешаля, а когда сказал, что тот выбрал короткометражку без этикетки, качок ответил, что хотел бы переговорить с этим Сенешалем. Тогда я дал ему адрес.