Страница 89 из 114
Ольга Петровна даже не удостоила его ответом. Тоже, объявился друг-приятель! "Остановиться у него"! Вон до чего договорился! Сроду у него не бывали, да и его-то отвадить следовало!
Зайдер не обиделся, когда Ольга Петровна бесцеремонно выпроводила его. Но он не ушел, лишь вышел на крыльцо. Слышен был его неприятный визгливый голос. Он уже болтал с шофером, над чем-то раскатисто хохотал и напевал дурацкую блатную песенку, подражая воровской манере: коверкая слова, пришепетывая и завывая.
Завтра я эдэну мэйку гэлубую,
Завтра я эдэну брэки клеш...
Д-две пути-дэроги, вэб-бирай лэбую,
Эт тэрьмы дэлеко н-не уйдешь!
Не успела оглянуться Ольга Петровна, а он опять тут. Льстил, улыбался, лез со своими длинными и неумными рассуждениями. Ольга Петровна сердилась: и чего Григорий Иванович деликатничает? Гнал бы прочь этого фигляра и болтуна! А уж шоферу Сережке она непременно даст нагоняй, чтобы не привозил, кого вздумается, без разрешения.
Досадовала Ольга Петровна и на то, что даже в последний вечер перед отъездом Григорию Ивановичу подсунули мероприятие. Можно бы хоть на этот раз его не эксплуатировать!
Зайдер жужжал и жужжал, как назойливая муха. Непонятную неприязнь испытывала Ольга Петровна к этому человеку. Даже, пожалуй, отвращение. Она сама не могла еще разобраться. Отталкивающее впечатление производила на нее и эта грубая лесть, и эти ужимки: он умышленно играл в "блатного", щеголял словечками "ксива", "кнокать", "шамовка".
"Нехороший у него взгляд, - думала Ольга Петровна, - не верю я ни одному его слову. И чего ему надо? И самолюбия ни на грош. Он держится так, будто хочет чего-то добиться, о чем-то просить".
- Ольга Петровна! Благодетельница! - кривлялся Майорчик. - Я вижу, вы меня презираете. Еще бы! Что я - и что вы! Ольга Петровна! Дорогуша!
- Кажется, я просила вас уйти? Вы мне мешаете и страшно надоели.
- Вы наша в некотором роде мамаша! Я, не думайте, я не "нотный", вот она, вся моя душа на ладони! Запомните: я не негодяй, но я ничтожество, я ноль. А вы? Вы наша благодетельница, Ольга Петровна!
- Не люблю таких разговоров. Ради чего вы мне льстите?
- Вы слышали? Она меня спрашивает - ради чего! Не видать свободы!..
- Опять вы свои словечки!
- Позвольте. А кто хранит как зеницу ока знаменитость Молдавии, гордость революционного движения? Я говорю за легендарного Григория Ивановича... Это, знаете, заслуга перед историей человечества, это, как хотите, один - ноль в вашу пользу.
- Оставьте в покое историю и меня.
- Я знаю, вы раздражаетесь, потому что все треплют нервы комкору Котовскому. Что делать? Популярность! Вот, например, меня - меня никто не беспокоит! А тут, пожалуйте бриться, сегодня создавай орган Советской власти, завтра агитируй, выступай, гони речугу... Тяжелый случай!
Ольга Петровна не слушала, а он говорил, говорил, даже в каком-то возбуждении и что-то несвязное, так что она подумала, не выпил ли он или, скорее всего, не сделал ли укол: в блатном мире в большом ходу кокаин, пантопон и морфий...
Григорий Иванович не шел и не шел. Она поминутно поглядывала на часы. Она подумывала позвать шофера и распорядиться, чтобы он вывел этого субъекта.
Быстро темнеет на юге. Августовская ночь мерцает, синяя-синяя. Пахнет яблоками. Вот сверкнула, покатилась, черкнула по синему небосклону и погасла падающая звезда...
Почему стало так тихо? Оказывается, Зайдер ушел. Ушел как-то внезапно. Оглянулась - нет его, растаял в сумерках, как дурной сон.
Слышно, как шофер Сережа храпит в машине. У него это отличительное свойство - мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться, в зависимости от обстановки.
6
Но вот Ольга Петровна услышала знакомые торопливые шаги.
- Наконец-то! Так задержали?
Котовский пришел хмурый, недовольный.
- До зарезу не хочется идти на эти проводы! Не могут, чтобы не закатить банкет!
- Может быть, принесем извинения?
- Неудобно, люди от всего сердца... традиция... Главное, хотя бы попросту пожали руку, попрощались - и все, а то ведь начнут выступать ораторы... Послушать их - говорят все правильно, а слушать невозможно.
Котовский не ошибся. Собрались поздно, около одиннадцати часов. Столы были накрыты, женщины разнарядились, мужчины были при галстуках. Все эти люди искренне любили и уважали Котовского, и сами были хорошие, дельные люди, и чувства, которые они старались выразить в речах, были настоящие, хорошие, искренние чувства. Но стоило одному из них встать, неловко задеть скатерть, чуть не опрокинуть стул и высоко поднять бокал с местным вином, как вдруг язык у него костенел, лицо становилось необычайно глупым, он начинал заикаться и из всех человеческих слов выбирать самые поношенные, самые бесчувственные: "Да позволено будет"... "Паче чаяния"... "В сей достопамятный день"...
Вечер определенно не клеился. Котовский сидел ссутулясь, серый, мрачный. Ему было жалко этих людей, занятых непривычным для них делом, а главное - неприятно, что все так неумеренно расхваливают его, с каждым новым оратором все больше поддавая жару, так что еще немного - и может оказаться, что один Котовский и всю революцию сделал и всех врагов истребил.
Наконец хорошенькая жена директора совхоза не выдержала:
- Товарищи! Второй час ночи, мы все ужасно любим Григория Ивановича, но давайте же ужинать!
Даже и на этом все испытания не кончились. Приехал старший бухгалтер Центрального управления военно-промышленного хозяйства, подсел тут же, среди пиршества, к Котовскому, развернул казенные папки и повел разговор на языке цифр, оправдываясь, что это срочно нужно. Уже и банкет кончился, все стали расходиться, а он все сидел и сидел, не отпуская Котовского.
Тогда решено было, что Ольга Петровна пойдет домой и пока что приготовит постели. Дома было необычайно тихо. Тишины не нарушало ни похрапывание шофера, ни монотонное пение цикад.
Ольга Петровна с особой нежностью взбила подушки и новую прохладную простыню подоткнула со всех сторон. А Григорий Иванович все не шел. В открытые окна залетали на огонь ночные бабочки. Маленький Гриша разметался в постели, розовый, пухлый...
Мысли были рассеянные: не забыть бы термос, в вагоне понадобится... какой противный этот старший бухгалтер из учреждения с длинным названием... хорошо, если бы родилась дочка, сын уже есть, а дочь - это было бы славно... и Григорий Иванович хочет дочь... Ольга Петровна улыбалась, думая о муже. И так жалко было, что его задерживают!
Впоследствии она никак не могла вспомнить, когда это произошло. Во всяком случае, уже глубокой ночью. Вдруг выстрел. Второй. Негромкие. Щелкнули - и все замерло. Даже цикады молчали. Ольга Петровна вздрогнула. Что-то подсказало ей страшную мысль. Впрочем, она даже не думала. Она не помнила, как выбежала из дому. Дверь осталась настежь открытой. В нее длинной полоской лился свет и ярко освещал гамак, яблоню, песчаную дорожку...
Ольга Петровна в один миг оказалась за калиткой. И вот она увидела что-то темное. Но она уже знала, она догадывалась, она поняла. Возле угла главного корпуса отдыхающих на еще теплой от дневного пекла земле лежал Котовский, ничком, лицом вниз. Ольга Петровна бросилась к нему, стала нащупывать пульс. Пульса не было. Разорвала ворот рубашки. Кровь.
Она не помнит, кричала ли она, звала ли на помощь. Кажется, звала. Появились люди. Первым прибежал шофер Сережа. Вместе с совхозным агрономом и теми, кто только что произносили заздравные тосты, перенесли тело в дом.
Какая-то незнакомая женщина плакала. Мужчины подробно рассказывали, как они ничего не думали - и вдруг выстрел... И они повторяли свой рассказ несколько раз на все лады и с жалостью и страхом поглядывали на безмолвное тело.
Хорошенькая жена директора накапала Ольге Петровне валерьянки. Ольга Петровна отстранила мензурку:
- Спасибо, не надо. Идите отдыхайте, Марианночка, тут уже ничего нельзя сделать. Ранка маленькая, но смерть наступила мгновенно, пробита аорта.