Страница 103 из 114
- Проверяют, нет ли поблизости красного патруля, - пояснил Гарри толстяку, предсказывавшему рождение новой России. - Они тут, как у себя дома, знают каждый куст.
Ждали долго. Но вот угрюмые проводники вернулись, старший махнул рукой, приказывая следовать за ним. Гарри жестом показал на губы: "Ни звука, соблюдать полную тишину".
Старший проводник спустился к воде и стал вброд переходить реку. За ним последовали остальные. Ступали осторожно. Толстяк пыхтел и отдувался. Гарри Петерсон опасливо думал, что в результате такого путешествия заработаешь, чего доброго, ревматизм.
Но вот и противоположный берег. Кажется, все.
Проводник молча шагает к кустарнику. Нет, не все. Оказывается, предстоит еще продираться по болотистой местности, раздвигая мокрые ветки.
Было так темно, что трудно было определить, где кончаются кусты, где начинается небо. Гарри Петерсон в абсолютной темноте шагнул, зацепился за корягу и выругался на чистейшем английском языке - когда спотыкаются, то не пользуются чужим наречием.
Именно в этот момент Гарри услышал окрик, но уже на русском языке...
7
Иван Терентьевич Белоусов сам попросился в пограничные войска сразу же после трагической кончины Котовского.
- Была бы сейчас война, пошел бы на фронт - уж очень руки чешутся за Григория Ивановича отплатить, - объяснял он свое желание. - Ну хоть на границе подстрелю какого-нибудь гада, все легче на душе станет.
- Так сразу и подстрелишь?
- А что? Свинье одна честь - полено.
- У пограничника задача - захватить, не выпустить да спросить, зачем пожаловал.
- Знаю. Но уж если он попытается скрыться, неужели пули на него пожалеешь?
Службу Иван Терентьевич Белоусов нес исправно, всегда был на лучшем счету. Что всех удивляло - рвался на дежурство, хоть в очередь, хоть не в очередь, позволь ему - так он, кажется, не сменялся бы, вовсе бы не уходил с поста.
Командир погранотряда вот как понимал его, но ведь нельзя забывать, что у чекиста, как говорил товарищ Дзержинский, должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки. Так будем сохранять хладнокровие! Спокойно!
Командир неоднократно заводил разговор на эту тему. Главное, что и осуждать Белоусова не за что. Ведь Котовский-то был для него отцом, вырастил его, выпестовал, человеком сделал. Как же ему быть спокойным?
- Я, товарищ Белоусов, тоже большой счет могу предъявить врагу, - со сдерживаемой горечью говорил командир. - Да у кого из нас нет такого счета? У кого не осталось шрамов, незаживающих ран?
Белоусов смотрел на преждевременную седину командира, на глубокие складки, которые залегли у его губ. Да, вероятно, многое пережил этот мужественный человек на своем веку.
- А Григорий Иванович Котовский, - продолжал командир, - разве он только ваша утрата, товарищ Белоусов? Нет у нас человека, который бы простил это преступление, который бы искренне не любил Котовского. И можно ли, не помня об этом, ходить по земле, где на каждом шагу - именно на каждом! - на любой лесной поляне, на любой опушке леса, на каждой улице города, в каждом селе - всюду свистели пули, всюду лилась кровь, всюду дымились пожарища, всюду шел бой и неизменно находились защитники, которые отбивали натиск врага?! Сколько жертв! Сколько славных дел! Нет! Никогда мы не простим! Никогда не забудем!
- Вот и я не прощаю, - горячо согласился Белоусов.
- Да, но спокойно, спокойно. Вот что главное.
- За это ручаюсь: не дрогнет рука.
Любил Белоусова командир, любил его душевность. На самые трудные участки посылал. Впрочем, где у пограничников не трудные участки? У них все участки трудные.
И вот пришла удача Белоусову за его долготерпение и настойчивость. Именно в час его дежурства он и его четвероногий товарищ - награжденный медалями, заслуженный, незаменимый пес Руслан - услышали шорох. Другой бы на их месте ничего не услышал, но у пограничника, как сказали бы музыканты, абсолютный слух. Белоусов услышал не только шорох, но и хруст... а вот ветка обломилась... а вот после длинной паузы еще долетел какой-то звук - не то шепот, не то звякнуло что-то, не то хлюпнула вода...
Белоусов и Руслан переглянулись. Руслан как бы спрашивал: "Тебе все ясно?" Оба понимали, что теперь нужно быть готовым, вот так вот готовым, каждым мускулом, каждой клеточкой мозга: ведь в таком серьезном деле все решают секунды.
Для обыкновенного человека темнота - это значит ничего не видно. Для пограничника темнота состоит из многих оттенков. Например, если сам пограничник находится в кустарнике, то открытое место у реки или лесная поляна кажутся ему достаточно освещенными, чтобы различить, один там нарушитель или их несколько.
Больше медлить нельзя.
- Стой! Стрелять буду! - раздаются стереотипные слова, которые, однако, безобидно звучат только в спектакле.
Когда дана такая команда в пограничной зоне, шутки плохи, а на размышление дается всего несколько секунд.
Нарушители не подняли руки, вместо того они бросились бежать. Гарри Петерсон проявил при этом необычайную прыть и чертовскую натренированность. Он ловко перепрыгнул через муравейник, шарахнулся в сторону, чтобы не наскочить на осину, если только это была осина - разве разберешь в темноте. Выстрела он не слышал. Он только успел подумать, где же у него документ на имя Бухартовского, да, да, во внутреннем кармане пиджака, это он отлично помнит, его надо сразу же предъявить... И еще он, кажется, подумал о Люси... и еще о том, что в следующий раз не полезет на рожон сам, а пошлет наемного агента... Зачем рисковать собой?
Но Гарри Петерсону уже не предстояло никого засылать в чужую страну и вообще соваться в дела, которые его абсолютно не касались. Гарри Петерсон лежал на мокром мху возле конусообразного муравейника. Пуля попала в голову. Одна рука Петерсона неловко подвернулась под рухнувшее тело, другая беспомощно повисла над лужицей лесной воды. А ноги все еще делали слабые движения, видимо, Петерсону все еще представлялось, что он бежит, бежит во весь дух и непременно успеет скрыться.
На выстрел Белоусова спешили пограничники. Заслуженный, награжденный медалями, сильный, широкогрудый Руслан трепал толстяка, мечтавшего о свержении Советской власти, и цепко держал его за шиворот, как и полагается умному сторожевому псу.
Д В А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
В приемной Вячеслава Рудольфовича Менжинского сидел необычного вида человек. На вопрос секретаря о цели прихода он кратко ответил:
- Пришел по долгу советского гражданина.
- Как о вас доложить?
Посетитель огляделся вокруг, как будто и здесь, в приемной председателя ОГПУ, опасался чужих ушей.
- Профессор Кирпичев, - вполголоса сказал он. - Зиновий Лукьянович. Из Харькова.
Менжинский сам вышел из кабинета, поздоровался с ним и увел к себе. Проницательные глаза наркома раза два скользнули по профессору. Кажется, предстоит услышать нечто стоящее внимания.
Менжинский усадил профессора в удобное кресло, предложил папиросы.
Кирпичев хотел было отказаться, но потом порывистым движением схватил папиросу. Вячеслав Рудольфович поднес ему зажигалку, сам тоже закурил, и некоторое время оба сосредоточенно молча курили, один собираясь с мыслями, другой готовясь выслушать все: в этом кабинете не существовало невероятного, здесь часто приоткрывались завесы над самыми непроницаемыми тайнами, разгадывались самые замысловатые ходы.
Заметив, что Кирпичев ждет вопроса, поощрения или разрешения говорить, Менжинский предложил:
- Пожалуйста, Зиновий Лукьянович. Я вас слушаю.
Кирпичев погасил папиросу, положил ее в пепельницу.
- Заранее хочу предупредить: не умею быть кратким. Вы располагаете временем?
- Об этом не беспокойтесь!
Кирпичев пристально посмотрел из-под своих седых косматых бровей и понял, что этот человек, сидящий перед ним, вероятно, не спал уже несколько ночей подряд.
- Я понимаю, у вас работа не из легких, но если я начну спешить, комкать, то и вы ничего не поймете, и я окончательно собьюсь. Возраст, знаете ли. Конечно, я не Фонтенель, который ухитрился прожить ровно сто лет, и не Тициан, который протянул до девяноста девяти, и не автор "Общей риторики" Кошанский - тот тоже отмахал сто лет без одного дня. Но и мне, с вашего позволения, далеко перевалило за возраст, о котором говорят "пора и честь знать".