Страница 1 из 5
Глава первая.
Этика
***
Фотон
Стук колёс и граффити безличные,
за окном – не родная земля:
что же держите здесь, заграничные
перелески, болота, поля?
Ностальгию познаю едва ли я:
дела Родине нет до меня.
Здесь семья и родился мой маленький:
пару лет здесь не зря разменял.
Целый день: и заботы, и радости.
Сына старшего, вот, повидал.
Хорошо… Не хватает лишь малости…
Капля с неба… И хлынет вода!
И накроет спасительной свежестью
в жаркий полдень среди тополей,
одарив позабытою нежностью
ленинградских тенистых аллей…
Тихим вечером, медленно тающим,
я пишу в электричке стихи;
для вещей незнакомых пристанище —
вещество поутихших стихий.
Улыбнётся спросонок мелькающий
и привычный, вокзальный перрон.
Не прощаюсь со сказкой пока ещё
и жар-птицу держу за перо.
Мне судьбу – сероглазую спутницу —
не искать в неизвестных мирах;
невесомым фотоном, на улице
освещают стихи полумрак!
***
Бутафория (поэма)
Невесомым фотоном стихи – то ли дар, то ли блажь —
озаряют по улице детства счастливый вояж
в той стране, где зима беспокойно быстра на примерке.
Пусть за окнами вновь нам едят, протезируют мозг
гуманисты в запасе, сминая в расплавленный воск
на вечерней поверке.
Листья ищут тепла. Этих старых парадных уют
как подножье Олимпа, где лифты бессмертье куют,
зажимая дверьми зазевавшихся мам и младенцев…
В них убористый почерк тинейджеров стенки разъел,
и знакомая клинопись там завершает раздел
понадёжней каденций.
Здесь привычны дела. Многотомные сводки властей
и тоскливые своды судьбы между их челюстей.
Потолки натяжные, работа и взрослые дети:
впятером на квадратах родных. А за выслугу лет —
новый шведский диван да на транспорт бесплатный билет;
и всё те же соседи.
Вереницы домов, иномарки, в метро марш-броски,
а у входа старушки:"Купите – бормочут – носки".
На асфальте реклама: ремонты, Содом и Гоморра;
магазины ночные… Народ тащит с дачи мешки.
Бизнесмены на форумах наглые ловят смешки
прохиндея и вора.
Променять на свободу селёдку под шубой готов
тут не каждый четвёртый… Сознание своры котов
поглощает сознание Божьих созданий;
хоть коты, вроде, тоже от Бога – орут будь здоров,
если сильно голодные – им не хватает кормов
и без счёта свиданий.
Время смоет следы кафкианских пейзажей на дне
рек, текущих под кожей в немыслимой нам глубине,
всё расставит по полкам… Нулями от доли процента
рассчитает свершенья, провалы, законы смертей…
Свойства ангелов, может, а может, чертей
порождает плацента.
Только здесь вроде чёрной дыры; искорёжена ось
обалдевшей планеты и время расплющено вкось.
По дощатым настилам покойники прошлой державы
валом валят отсюда в распахнутый мир голубой,
где с открытым лицом нас встречает прохожий любой,
бомб не ведая ржавых.
Что ещё не порвали Европу на сотни частей
радикалы, мигранты, политики разных мастей,
в это веришь с трудом, находясь в окружении хладном
обращённых к живым, мертвечиной смердящих речей,
ворожбы на костях и омоновских крепких плечей —
диссонансом досадным.
Что в ментальности вечера? Пегая, странная грусть —
словно пёс ошалелый – и город, в который не рвусь…
Обыватели топают мимо, лелея заботы…
Мне бы в лица вглядеться, но сеется дождик с небес;
вечных луж зеркала отражают падение бездн
на исходе субботы.
С доброй феей лесною горланить во все времена,
по зелёному лугу бежать и держать стремена
моего удалого коня в дивном сне послезавтра…
Только вряд ли поможет проверенный этот рецепт;
за спиною, у входа в идиллию тот же концерт
с чашкой кофе на завтрак.
Мы, пожалуй, повсюду, осколки империи той —
ведь открыты границы – но держится купол литой,
где кончается тень, привлекая и тех, кто уехал
и тем более тех, кто остался, как шарик Фуко;
кто-то сводит концы, кто-то смаху вмерзает в Юкон