Страница 30 из 35
– Наверное, что-то вроде – «Раб отечества, хотел быть добрым».
– А я сегодня был на Аппиевой дороге и видел такую эпитафию на раба: «Был мил своим товарищам по рабству», – заметил Валериан.
– Тогда давай выпьем за них, хоть они и не граждане Рима. – Друзья выпили и помолчали. – Ну, что же, наша беседа затянулась. Пора нам на покой, – сказал Пертинакс, сдерживая зевоту, и сладко потянулся.
Император не допускал, чтобы сенаторы сами являлись к нему в дни своих пленарных заседаний, и взял за правило лично посещать сенат. Даже по прошествии трех месяцев Пертинакс продолжал себя чувствовать в Курии по-прежнему больше префектом города, старался не отказывать никому в общении и держался почтительно не только с малознакомыми сенаторами, но даже с Фальконом и Летом, которые, как ему стало известно, плели против него интриги, стараясь очернить заметные успехи императора на государственном поприще. Пертинаксу по душевной доброте и в голову не приходило воспользоваться своим законным правом и обвинить их в оскорблении величия. Он на всё смотрел снисходительно, хотя недовольство преторианцев, вызванное утерей прав на грабежи и насилие в городе, стало приобретать угрожающий характер.
За четыре дня до апрельских календ наконец установилась прекрасная весенняя погода, теплая и безветренная. Дополнительная преторианская когорта, вызванная во дворец для несения службы, получила приказ возвращаться в лагерь. Причиной тому было неблагоприятное знамение при жертвоприношении и отмена Пертинаксом своего выхода в Атеней, где он намеревался послушать выступление поэта. Император вызвал к себе Эклекта и сообщил ему, что хотел бы побыть наедине с собой в перистиле Дворца. Произнеся слова «Наедине с собой», Пертинакс невольно вспомнил Марка Аврелия, порой в минуты отдыха учившего его, как находить согласие со своей душой. Однажды Марк спросил Пертинакса, долго смотревшего на огонь костра:
– Послушай, Гельвий! Что ищешь ты, делая добро людям?
– Не знаю.
– И всё же?
– Марк, я воин, а не философ!
– И всё-таки скажи!
– Я преклоняюсь перед стоиками, но, как и все, предпочитаю быть эпикурейцем.
– Почему?
– Я ищу человеческое счастье, пытаюсь освободиться от страха смерти и суеверий. Для меня не безразлична внешняя женская красота. Женщина – это великое удовольствие. А еще я хочу быть богатым. Творя добро людям, я делаю это ради тебя, Марк. Я хочу, чтобы ты это знал, и, если тебя не станет, я вряд ли буду бескорыстен.
– Благодарю тебя, что сказал правду, – после паузы произнес Марк Аврелий и обнял его….
Пертинакс не присел ни на минуту, он долгое время ходил вокруг фонтана и слушал пение птиц. Его разум тревожило необъяснимое чувство беспокойства. «Ну как такое может быть, – удивлялся встревоженный император, – в жертвенном животном не нашли сердца! Какую я мог совершить ошибку? Разве своими поступками я не попытался искупить это неблагоприятное знамение? Но и в следующем животном не обнаружили главной части внутренностей! Что бы всё это значило?» Пертинакс пребывал в растерянности. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он принялся заниматься распределением обязанностей между дворцовой челядью. Пройдя с толпой беззаботных, разомлевших от яркого солнца слуг, по портику дворца, он дошел до места, которое называлось Сицилией. Возмущенный всеобщей бездеятельностью, император остановился у входа в столовую Юпитера и, сверкнув глазами, велел всем наконец заниматься делами. Обычная ненависть всех придворных слуг к Пертинаксу, этому старику, вечно недовольному их разгильдяйством и ленью, в тот прекрасный солнечный день была особо велика.
Стоя на ступенях перистиля, император напряг старческие глаза и приставил ладонь ко лбу, чтобы лучше разглядеть, кто поднимался по дороге по дворец: ведь он наказал его не беспокоить. «А, – он раздраженно махнул рукой, когда узнал в торопливо приближавшейся фигуре собственную жену, – опять начнется суета!». Подбежав к нему, Тициана, бледнея на глазах, сообщила, что неуправляемая толпа разъяренных преторианцев, вооруженных мечами и копьями, подходит к дворцу со стороны портика главного входа.
– Лет! – кликнул Пертинакс префекта преторианцев и, стараясь не терять самообладания, спокойно обратился к жене:
– Кто тебе это сказал?
– Я сама видела, и твои кабикулярии тоже. Они, между прочим, разбежались!
– Лет, пойди разберись! Что-то у твоих людей дисциплина совсем расшаталась!
– Пытаясь скрыть тревогу, Лет поспешил к ларарию и, увидев отряд вооруженных преторианцев, приближающихся к Дворцу, прикинул: «Пожалуй, их порядка трехсот наберется. Поздно разбираться, надо уходить!».
– Он стремительно вышел через портик и, укрыв голову плащом, поспешил к себе. Он видел, как в панике разбегалась дворцовая челядь, подстрекая гвардейцев к действиям. Тициана умоляла Пертинакса уходить немедленно. Эклект, обнажив меч, подтолкнул до смерти испуганную женщину в сторону императорских покоев:
– Пройдете оба через дальний выход, там пока безопасно. Ищите защиту у народа, лучше всего в квартале Субуры, только не пытайтесь скрыться в своем доме! Я попробую задержать их, хоть ненадолго!
Тициана, кивнув головой, последовала совету главного спальника императора, а Пертинакс, не теряя достоинства, спокойно направился в триклиний, откуда уже доносилась брань разгневанных преторианцев.
– Куда? – крикнул Эклект.
– Я ещё император и не имею права на малодушие, и ты, египтянин, не теряй самообладания и возьми себя в руки! Попробую их образумить, когда-то в войсках у меня это неплохо получалось.
Преторианцы не ожидали увидеть старика-императора, облаченного в тогу, таким невозмутимым.
– Меня, – император поднял руку, и гвардейцы притихли, – достойно дожившего до глубокой старости, не страшит участь принять смерть от ваших рук, ведь конец сужден каждому человеку. Если вы, мои стражники, защитники императора во всех опасностях, превратитесь в его убийц, смотрите, как бы это нечестивое дело не обернулось для вас злой бедой. Я не нанес вам никакой обиды. Может быть, вы пришли сюда из-за смерти Коммода? Может, вы считаете меня причастным к его гибели и думаете, что он пал жертвой злого заговора? Мой вам совет – ищите других виновников. Коммода больше нет. Обещаю, как и обещал – вы получите всё, что вам причитается, без насилия над моей волей и без грабежей.
По настроению преторианцев Пертинакс почувствовал, что волна возмущения начинает спадать. Глядя на его седины, многие устыдились своего корыстного безрассудства и уже стали расходиться, но в этот момент Таузий, рядовой преторианец из тунгров, бросил возбужденный варварский крик:
– Не верю! Он в очередной раз пытается нас обмануть! И в ярости метнул копье в сторону Пертинакса. Копье, пробив тогу, прошло по касательной, задело грудь императора и, застряв в складках, уперлось древком в мозаичный пол. Император побледнел, Качнулся всем телом, но даже получив ранение, не сделал попытки к бегству. Только Эклект, не раздумывая, бросился на защиту Августа и, загородив его своим мощным телом, вступил в неравный бой. Убив первых двух нападавших, он в ту же секунду был зверски заколот копьями остальных. Молясь Юпитеру-Мстителю, Гельвий Пертинакс ослабевшей рукой накрыл седую голову тогой. Круглолицый Таузий опять первым подскочил к согнувшемуся императору и от плеча мощно ударил мечом по его спине, отчего тот мгновенно рухнул на колени. Увидев кровавую сцену, к Таузию подбежал его товарищ, такой же небритый и потный от возбуждения, и оба склонились над скрюченным телом.
– Что он там ещё бормочет? – бросил Таузий и сдернул тогу с головы Пертинакса.
– Старик то ли мычит от боли, то ли молится своим богам. Ещё живой, но, кажется, ты перебил ему ребра! – заключил бородатый преторианец.
– Так добей его! – выкрикнул кто-то из толпы.
Преторианец, как будто ожидая этой команды, выхватил кинжал и вонзил его в шею императора под самое основание черепа. Мозолистая рука гвардейца поддерживала голову Пертинакса за волосы. Темная густая кровь из-под острого клинка быстро заливала яркий мозаичный пол. Таузий крепко выругался, когда отрезанная голова императора выскользнула из рук и упала в липкую лужу. Черная с проседью борода Пертинакса стала красной и как будто удлинилась, когда преторианец, насадив голову на копье, поднял её вверх… Раздался ликующий рев дикой неуправляемой толпы.