Страница 3 из 4
Двор детства, вот окна квартиры бабушки и дедушки. Всего три: кухня, спальня и зал. Высокий первый этаж. Вот здесь, поздно вечером, чтобы не видели и не ругались соседки, у приступки подъезда, бабушка трясла половики. Вдоль коридора был самый длинный и старый, сплетенный еще в деревне ее собственными руками и руками ее многочисленных сестер. Вот здесь, оставшись надолго одна, я нашла тихий угол во дворе и пописала. Не могла дождаться бабушку. Ужасное хулиганство и безобразие. Зато вспомнить забавно. Это урок: надо уметь хулиганить и безобразничать! Вот тут, через дорогу от дома на улице Академика Лаврентьева, был тайный "штаб" наших с Жанкой противниц-подружек. Мы никак не могли найти его! А наше укрытие они быстро разгадали. Даже кусты этого "штаба" помню, с красными прутьями веток, ровными овальными листьями и белыми пучками цветов. К осени эти цветы наливались в несъедобные белые ягоды. Теперь - дорожка ухоженная, широкая, и никаких кустов. Здесь был край нашего мира. Дальше, через парк, поселок Гранитный. В детстве он казался далеким, как другое государство, чем-то немыслимым, за краем мира. Но это в наших детских играх.
За этот край мы часто гуляли с отцом и дедушкой на канал имени Москвы. Дедушка всегда шел с нитроглицерином. Иногда останавливался. Отец с легкой, скрываемой тревогой в глазах ждал... Любил своего отца необычайно, бесконечно, трогательно и преданно. У них были свои шуточки, свои жесты, свои игры. Так же, как и у отца со мной... Когда мне было два года, я впервые увидела реку - именно здесь. Воскликнула: "Какая большая лужа!". Так в семье и пошло: "На лужу пойдем гулять?". Дорога неблизкая, километра три. Шли всегда по железнодорожной ветке к гранитному заводу. Поезда тут ездили настолько редко, что идти можно было не опасаясь. Я обожала балансировать на рельсе, держась за руку отца. Дорога казалась мне бесконечной, сказочной. Вдоль полотна рассыпаны осколки гранита и мрамора всех возможных оттенков. А еще были двери в бугорках земли, загадочные и мрачные, как склепы. Такие крошечные, что только я могла бы войти в них не нагибаясь. Я же не знала, что это обыкновенные сараи. Но нет, это жилища гномов, а может, вообще ворота в другой мир. Эта странная дорога будила во мне смутное чувство узнавания... Я не могла бы ни за что сказать, что это означало... Было в ней что-то от дороги Элли, вымощенной желтым кирпичом из любимой книжки "Волшебник Изумрудного города". Что-то такое, за гранью памяти и осознанного понимания, чего нельзя объяснить словами...
Вот я - не я - уже шестнадцатилетняя, три часа пути из Подольска, иду самым дальним, кружным путем к родному дому. Потому что бабушки больше нет - сегодня похороны. Майский ласковый, почти летний день. И конец учебы. На мне школьная форма. Иду почему-то одна. Видимо, родители уехали много раньше. Мне непонятно, немыслимо... Скоро мне станет плохо, когда увижу исхудавшее до неузнаваемости, ярко раскрашенное, совершенно незнакомое лицо бабушки. Один остов. Это не она... Обморочное состояние. Мне казалось - я умираю сама. На кладбище меня не возьмут. Но пока я этого не знаю, просто иду навстречу солнцу.
Вот бабушка, звонко чмокающая меня в обе щеки. И ласково щиплющая за их пухлые бугорки. Вот она удивляется, возмущается, негодует, любопытствует: "Батюшки-светы!". Вот она читает детскую считалочку, трогая меня поочередно за щеки, лоб и носик. "Стенка, стенка, потолок, две ступеньки, дзыыыынь-звонок!". Весь уют их дома. Журналы "Работница", "Роман-газета" и "Мурзилка", "Вечерка" - на диване. На завтрак ароматные, сытные "Останкинские" пельмени. Ягоды, индийский чай, тот, что "со слоном". Непременный детский фильм. "Кортик". "Бронзовая птица". Потом целый день улица. Сорванные кислющие вишни. Удобное кресло для долгого чтения. Индейцы, приключения, романтика и загадочные острова. Тихий, скучный вечер с программой "Время". Дедушка, играющий со мной в ладушки. Честно. А я хитрила...
Раньше была дорожка наискось. Напротив окна в кухне. Теперь тоже можно пройти, но стоит гараж-"ракушка". Мы этой дорожкой уходили с отцом. Всегда оборачивались, потому что знали: бабушка с дедушкой у окна машут нам вслед.
Уходя, обернулась. В окне никого не было. Только букет чужих белых гортензий. Тут живут незнакомцы. Квартиру дети "законной жены" давно продали, купили себе жилье в Москве.
В этот день я была одновременно в двух мирах. Вот я - не я - восьмилетняя - иду рядом с отцом, быстро иду, едва поспеваю. Потому что надо попасть на электричку. Успеем на эту, - пересядем на Савеловской удачно на следующую, уже до Подольска.
Иду мимо полисадников у двухэтажных домов на Октябрьской. Здесь почти ничего не изменилось, те же цветы, тот же тихий уют почти частного жилья. Ярко-розовые флоксы, резкие, броские георгины, скромная, дикая, высокая мальва и "золотые шары". Дворы - как шкатулки у бабушки. Толстая, огромная береза. Наверняка помнит меня маленькую. Потрогала ее вздыбленную, шершавую кору. И даже забор железный тот же. Ржавый, с темно-коричневыми прутьями, перекрещенными ромбами. Шла и вела рукой по нему. Пальцы больно прыгали. Пересечь Первомайскую, самую длинную улицу города. Как гигантская стрела, она упирается в городскую больницу. Тут умер дедушка. Отец пришел к нему, а на его постели свернуто в рулон одеяло и матрац. Он смотрел и не мог понять, почему... Где же отец?
Да, на месте одноэтажных частных домов - много новостроек. Но улицы узнаваемы. Вот тот самый проулок, на станцию. Справа, смотрящий на железную дорогу, был старый-престарый магазин игрушек, где мне купили любимого Витю с черным нарисованным чубом. Рядом палатка с ароматными пончиками, жарящимися на глазах. Всегда очередь, но небольшая, человека три-четыре. Потом я шла, обжигая пальцы через бумажный кулек, а пончики пахли так, что уносило голову. Но бабушка ни в коем случае не разрешала есть грязными руками. Потом, сжалившись, отрывала часть оберточной бумаги от кулька и давала мне в нем пончик, забирая весь кулек. Самые вкусные пончики - сверху, потому что на них больше всего сахарной пудры. Тут же, рядом, бабули торговали клубникой, черешней, домашними хрусткими огурцами с маленькими пупырышками. Бабушка всегда покупала мне ягоды, сколько бы они не стоили. Помню цены. В первое лето - шесть рублей за килограмм, второе - шесть пятьдесят. И так далее, до восьми-девяти. Эту последнюю цену бабушка считала слишком высокой, поджимала губы, но покупала.
Вот я - не я - узнаю и не узнаю прежнюю станцию. Турникеты. Площадь огорожена забором. Вместо автобусов - маленькие маршрутки. Вместо бабуль с ягодами - лотки с нерусскими торговцами во главе над горами импортных фруктов. Есть фотография: мне года полтора, я стою на этом самом месте на заброшенных рельсах, параллельных основным путям, и держусь за руку дедушки. Я крошечная, а он огромный. Он склонил голову и будто что-то говорит мне. Я держу в руках пучок полевых цветочков. Помню его сухие, крупные, холеные руки с квадратными пальцами. Постояла на этом месте. Смотрела на солнце. Оно заполнило меня всю, до краев. Время растворилось... Дедушки нет, никто не подержит за руку.
На улицу Циолковского бабушка посылала меня за хлебом. Копейки давала строго, под счет. Половинка черного - девять копеек, батон белого - двадцать пять. И рогалики по десять копеек. Эта булочная, на Циолковского, и славилась тем, что иногда тут были рогалики. Они были особенные, упругие, туго свернутые, большие, с хрустящими кончиками. Ах, как они были хороши с молоком! Вот она, эта дверь. Сейчас крашеная зеленой краской и закрытая наглухо. Смотря в нее, в этот зеленый цвет, я снова видела всю булочную внутри, как расположены стеллажи, рогатые вилки почти под каждым - трогать пухляшек. Но если уже взял батон - обратно класть - ни-ни! Окунулась в сам запах хлеба...
Вдруг я вспомнила, что в этом дворе, по дороге в булочную, были мои любимые качели. Огромные, с сильным размахом прочных железных рук. Я всегда качалась на них, когда шла за хлебом. И обратно тоже, крепко зажав авоську пальцами у поручней. Не удержалась, пошла посмотреть, где они раньше стояли... Прежней дорожки не было, заросла... Новые качели на хлипких цепях уже сломаны.