Страница 11 из 13
Кто-то преградил ей дорогу, кто-то схватил ее за руку, она вырвалась, смеясь, а Виктор все искал глазами желтолицего и не находил, и это неприятно его беспокоило. Она подбежала к нему, вцепилась в руку и потащила в круг.
— Пошли, пошли! Здесь все свои — вся пьянь, рвань, дрянь… Покажи им, как надо! Этот мальчишка ничего не умеет…
Она втащила его в круг, и кто-то в голос крикнул: «Писателю Баневу — ура!». Замолкшая на секунду радиола, снова залаяла и залязгала, Диана прижалась к плечу, а потом отпрянула, от нее пахло духами и вином, она была горячая, и Виктор теперь ничего не видел, кроме ее возбужденного лица и летящих волос.
— Пляши! — крикнула она, и он стал плясать. — Молодец, что приехал.
— Да, да.
— Зачем ты трезвый? Вечно ты трезвый, когда не надо.
— Я буду пьяный.
— Сегодня ты мне нужен пьяный.
— Буду.
— Чтобы делать с тобой, что хочу. Не ты со мной, а я.
— Да.
Она удовлетворенно смеялась, и они плясали молча, ничего не видя и ни о чем не думая. Как во сне, как в бою. Такая она сейчас была — как сон, как бой. Диана, на которую нашло… Вокруг били в ладоши и вскрикивали, кажется, еще кто-то пытался плясать, но Виктор отшвырнул его, чтобы не мешал, а Росшепер протяжно кричал: «О мой бедный пьяный народ!»
— Он импотент?
— Еще бы. Я его мою.
— И как?
— Абсолютно.
— О мой бедный пьяный народ! — стонал Росшепер.
— Пошли отсюда, — сказал Виктор.
Он поймал ее руку и повел. Пьянь и рвань расступилась перед ним, воняя спиртом и чесноком, а в дверях путь преградил губастый молокосос с румянцем на всю щеку и сказал что-то наглое, кулаки у него чесались, но Виктор сказал ему: «Потом, потом», — и молокосос исчез. Держась за руки, они пробежали по пустому коридору, затем Виктор, не выпуская ее руки, отпер дверь, и, не выпуская ее руки, запер дверь изнутри и было жарко, стало нестерпимо жарко, душно, и комната была сначала широкая и просторная, а потом сделалась узкой и тесной, и тогда Виктор распахнул окно, и черный сырой воздух залил его голые плечи и грудь. Он вернулся в кровать, нашарил в темноте бутылку с джином, отхлебнул и передал Диане. Потом он лег, и слева тек холодный воздух, а справа было горячее шелковистое и нежное. Теперь он слышал, что пьянка продолжается, гости пели хором.
— Это надолго? — спросил он.
— Что? — сказала Диана сонно.
— Долго они будут выть?
— Не знаю. Какое нам дело? — она повернулась на бок и легла щекой на его плечо. — Холодно, — пожаловалась она.
Они повозились, забираясь под одеяло.
— Не спи, — сказал он.
— Угу, — пробормотала она.
— Тебе хорошо?
— Угу.
— А если за ухо?
— Угу… Отстань, больно.
— Слушай, а нельзя здесь пожить недельку?
— Можно.
— А где?
— Я спать хочу. Дай поспать бедной пьяной женщине.
Он замолчал и лежал не шевелясь. Она уже спала. Так я и сделаю, подумал он. Здесь будет хорошо, тихо. Только не вечером. Не станет же он пьянствовать каждый вечер, ему же лечиться надо… Пожить здесь денька три
— четыре… пять-шесть.. и меньше пить, совсем не пить, и поработать… давно я не работал… Чтобы начать работать, надо хорошенько заскучать, чтобы ничего больше не хотелось… Он вздрогнул, задремывая. Насчет Ирмы… Насчет Ирмы я напишу Роц-Тусову, вот что я сделаю. Не струсил бы Роц-Тусов, трус он. Должен мне девятьсот крон… Когда речь заходит о господине Президенте, все это не имеет значения, все мы становимся трусами. Почему мы все-таки трусы? Чего мы, собственно, боимся? Перемен мы боимся. Нельзя будет пойти в писательский кабак и пропустить рюмку очищенной… швейцар не будет кланяться… и вообще швейцара не будет, самого сделают швейцаром. Плохо, если на рудники… это действительно плохо… Но это же редко, времена не те… смягчение нравов. Сто раз я об этом думал и сто раз обнаруживал, что бояться в общем-то нечего, а все равно боюсь. Потому что тупая сила, подумал он. Это страшная штука, когда против тебя тупая, свиная со щетиной сила, неуязвимая ни для логики, неуязвимая ни для эмоций… И Дианы не будет…
Он задремал и снова проснулся, потому что под открытым окном громко разговаривали и ржали, как животные. Затрещали кусты.
— Не могу я их сажать, — сказал пьяный голос полицмейстера. — Нет такого закона…
— Будет, — сказал голос Росшепера. — Я депутат или нет?
— А такой закон есть, чтобы под городом — рассадник заразы? — рявкнул бургомистр.
— Будет, — упрямо сказал Росшепер.
— Они не заразные, — пробормотал фальцетом директор гимназии. — Я имею ввиду, что в медицинском отношении…
— Эй, гимназия, — сказал Росшепер, — расстегнуться не забудь.
— А такой закон есть, чтобы честных людей разоряли? — рявкнул бургомистр. — Чтоб разоряли, есть такой закон?
— Будет, я тебе говорю! — сказал Росшепер. — Я депутат или нет?
«Чем бы их садануть?» — подумал Виктор.
— Росшепер! — сказал полицмейстер. — Я тебе друг? Я тебя, подлеца, выбирал, я тебя, подлеца, на руках носил. А теперь они шляются, заразы по городу. Ничего не могу. Закона нет, понимаешь?
— Будет, — сказал Росшепер. — Я тебе говорю, будет. В связи с заражением атмосферы…
— Нравственной! — вставил директор гимназии. — Нравственной и моральной.
— Что?.. В связи, говорю, с отравлением атмосферы и по причине недостаточности обрыбления прилежащих водоемов… заразу ликвидировать и учредить в отдаленной местности. Годится?
— Дай, я тебя поцелую, — сказал полицмейстер.
— Молодец, — сказал бургомистр. — Голова. Дай я тебя тоже…
— Ерунда, — сказал Росшепер. — Раз плюнуть… Споем? Нет, не желаю. Пошли еще по маленькой.
— Правильно. По маленькой — и домой.
Снова затрещали кусты, Росшепер сказал уже где-то в отдалении: «Эй, гимназия, застегнуться забыл!» и под окном стало тихо. Виктор снова задремал и просмотрел какой-то незначительный сон, а потом раздался телефонный звонок.
— Да, — сказала Диана хрипло. — Да, это я… — Она откашлялась. — Ничего, ничего, я слушаю… Все хорошо, он был по-моему доволен…
Она разговаривала, перевалившись через Виктора, и он вдруг почувствовал, как напряглось ее тело.
— Странно, — сказала она. — Хорошо, я сейчас посмотрю… Да… Хорошо, я ему скажу.