Страница 5 из 8
– Верю, – призналась Фрумтье, не глядя на него. – А вы?
– Конечно, верю, – ответил Мозес. – Знаете ли Вы, что всякий раз, когда мальчик должен родиться, Всевышний на небесах рассказывает ему, на какой девочке ему предстоит жениться? Мне тоже показали мою будущую невесту, а Господь вынес вердикт: «Знай, что твоя жена будет горбатой». Тогда я воскликнул:«Умоляю, Господи, нет!!! Горбатая женщина – это ужасно! Прошу Тебя, Боже, отдай горб мне, пусть я буду горбатый и уродливый, а она пусть будет красавицей!»
Фрумтье впервые подняла на него свои прекрасные глаза, и где-то в глубине ее души шевельнулось смутное воспоминание.
Она протянула Мозесу руку, а позже стала ему любящей и преданной женой.
В темноте или Камера обскура
Люблю летним утром выйти на балкон. Совсем рядом небольшая тополиная роща. А если это утро ещё и воскресное! Можно беззаботно слушать шуршание листьев, гомон птиц, смотреть на солнце. Оно медленно всплывает из-за деревьев, и тёплые лучи касаются рук, лица… А вечером мы пойдём с Мишей слушать симфонический оркестр.
Всё же воскресный день – это блаженство…
– Лиля, тебя к телефону, – прерывает мою идиллию муж.
Неисправимый альтруист и мой бывший однокурсник, Марат Беридзе, просит меня прийти к нему в хоспис.
– Лиль, мне очень нужна твоя помощь! Здесь такая ситуация… Приходи, пожалуйста. Я всё объясню на месте.
Знаю его всю свою сознательную жизнь: садик, школа, институт… Михаил всё это прекрасно понимает и любит Марата – заводилу всех наших посиделок, помощника в любых затруднениях. Но сегодня мой муж, вдруг, теряет самообладание и возмущается. Куда делась его рассудительность.
– Я пойду с тобой! Мне надоел этот твой Марат. Я хочу посмотреть в его наглые глаза. В воскресенье, он бы мог и не беспокоить тебя.
– Пойми, Марат не будет просить без крайней нужды. Ну, Миш… – встав на цыпочки, обвиваю руками шею мужа.
– Хитрюга, ладно, беги, – меняет гнев на милость мой благоверный, – но не пропадай надолго, помни обо мне.
– Пока-пока, любимый! Я всегда помню о тебе.
Марат встретил меня у входа в хоспис. Курил на крыльце.
Как оказался этот блестящий студент главврачом печального заведения… До сих пор удивляюсь. Ему светила аспирантура. Сам он отшучивается, говорит, что отдаёт долг своим родителям и геронтологии. А о деталях я и не расспрашиваю.
Захожу к нему иногда, слушаю душещипательные истории. Случаются и дружеские отношения. Именно такие сложились у меня с Эммой Игнатьевной.
Одинокая женщина восьмидесяти лет, на удивление моложавая, оказалась здесь по направлению Управления Культуры. Долгие годы руководила этой славной структурой.
В хосписе она держалась особняком. Ни с кем дружбы не водила. Соседкам очень не нравилось, что она тщательно ухаживает за собой. Умудряется всегда быть со вкусом подкрашенной, причёсанной, аккуратно одетой.
Марат, чутко понимая взрывоопасность ситуации, познакомил нас. И я стала регулярно к ней заходить. Мы беседовали о литературе, музыке, театре, философии, моде. Я приносила ей иногда косметику, фрукты. Только никогда мы не говорили о её тяжёлой болезни и о её семье.
Сегодня мой друг особенно взволнован. Мы сидим в его кабинете. Марат вынимает из пачки сигарету и засовывает торопливо обратно, неловко обламывая.
– Лиля, Эмме Игнатьевне ночью было очень плохо, сегодня с утра она уже несколько раз теряла сознание. Пришлось перевести её в отдельную палату, накачали её лекарствами… Я, да и она, по-моему, понимаем, что часы её сочтены. Она просила пригласить тебя. Ты уж извини, что нарушил твои планы… Я не мог ей отказать.
– Конечно, Марат, – спешу я прервать его. – Ты всё правильно сделал.
– Подожди, – Марат даёт мне какую-то таблетку, – миссия не из лёгких, это немножко тебя успокоит…
Я сначала отмахиваюсь, но всё же глотаю таблетку, набрасываю на плечи халат и решительно направляюсь за Маратом к палате. Только у самой двери самообладание покидает. Тогда Марат легонько подталкивает меня, и мы входим вместе к Эмме Игнатьевне. Впрочем, убедившись, что в палате всё в порядке, он оставляет нас одних.
Я вижу, насколько слаба Эмма Игнатьевна и не знаю как себя вести. Но она берёт инициативу в свои руки, как бы ни странно это выглядело в её положении. Я чувствую, что её сжигает нетерпение.
– Лиля, спасибо, что пришли, – говорит она слабым голосом, но я слышу решительные нотки и не прерываю её.
– Никому не нужны чужие секреты, – продолжает она, – и я рискую вызвать Ваше недоумение, но всё же хочу рассказать Вам то, о чём не знает ни одна душа на свете. Я не верю в исповедь, но верю в закономерность случайностей. Не верю в Бога. Никогда не ходила в церковь, не носила крестика. Вы пришли ко мне в трудные дни моей жизни, теперь жизнь покидает меня, и я не могу уйти с грузом на душе. Я чувствую в Вас терпимость, великодушие, верю в Вашу способность услышать меня.
– Наберитесь терпения и не перебивайте меня, пожалуйста. Много раз проговаривала всё в себе. Больше нет сил…
Я присела на стул рядом с кроватью Эммы Игнатьевны. Чтобы успокоить, положила ладонь на её руку… Эмма Игнатьевна продолжила.
– Я обожала своего отца. Не маму, что было бы более естественно, а именно его я боготворила за ум, красоту. И он относился ко мне бережно и нежно. В его карманах всегда находилось какое-нибудь лакомство для меня, а для размышлений и обсуждений – не одна сотня историй. А мама вызывала во мне отрицание. Мне казалось, что она недостаточно любит папу, не понимает его. Она часто уезжала на гастроли, оставляя нас одних. Любила наряжаться и постоянно критиковала его, то за небрежный костюм, то за не тщательно выбритые щёки, за подгоревший кофе… Когда мама однажды объявила, что уезжает в Москву, я не удивилась и решительно отказалась ехать с ней. Уже на пороге, с чемоданом в руке и дорожной сумкой через плечо, она громко обвиняла его, даже не пытаясь скрыть от меня своё раздражение. Я уже привыкла к разным её обвинениям в его адрес, но на сей раз всё звучало особенно ядовито. Она назвала его и его маму сумасшедшими…
– Ты поступил со мной нечестно, ты не имел права меня обманывать! Ты – преступник! И это ещё аукнется твоей любимой доченьке.
– Меня поразили эти её слова, а особенно реакция отца. Он не возражал, только растерянно смотрел, словно виноват во всём на свете, даже в том, что существует…
– С тех пор я ничего не хотела знать о маме. Я старалась взять на себя все обязанности по дому, пока к нам не приехала бабушка, папина мама. Мы часто ходили с ним гулять, ездили на велосипедах по окрестностям. Это было счастливейшее время моего детства. Но одна ночь перевернула всё с ног на голову…
Эмма Игнатьевна так заволновалась, что я предложила ей прервать рассказ и позвать доктора. Но она решительно отказалась, полежала несколько минут, откинувшись на подушку, и продолжила.
– Отец был увлекающейся натурой. В это время он купил фотоаппарат, и дом наполнился фотографиями, плёнками, реактивами.
В маленькой кладовке в своей комнате он оборудовал что-то вроде лаборатории и долго меня не пускал в неё. Но в этот вечер запрет был снят. Я смотрела как на чудо на эти ванночки, где на белой бумаге, погружённой в раствор, проступали очертания пейзажей, людей. На фотографиях было много девушек и даже моих одноклассниц. Я порадовалась, что смогу их удивить, похваставшись, что сама печатала их фотки. Мы так увлеклись, что я никак не хотела уходить спать. Бабушка уже несколько раз стучала в дверь, напоминая мне, что завтра в школу. Но мы отнекивались. И только за полночь, отец сказал, что надо всё же отдохнуть. Чтобы не будить бабушку, предложил мне лечь с ним на его кровать. Я быстренько разделась до трусиков и забралась в постель.
– Ты становишься похожей на свою маму, – заметил тогда отец.
Меня эти слова резанули, я подумала: мама его предала, а он всё ещё любит её.
Только значительно позже я поняла, что взгляд его задел меня чем-то ещё.