Страница 10 из 36
Охотники не замечают, как быстро летит время. Они даже не замечают, что близко, совсем близко, мелькают тени полярной лисицы. Горшков, очарованный величием чудесного сияния, сидит и смотрит, как в вихрях цветного огня гаснут маленькие точки звезд. А Илья весь отдался безмятежному созерцательному очарованию. Теперь он забыл, что рядом с ним, на его нартах, лежат дорогие шкурки песца, он забыл, что за них он много получит. Для него ничего больше нет, он поет. Песни у него длинные, как путь от Канина до Печоры, в них вложено все: и тундра, и море, и мох «ягель», и олени, и все, что окружает его в этом пустынном краю.
Вурко, вурко, далеко ушло.
Потуско осоцынко у тымана вараки.
Лонись ягель пыл сухой хутой кегара
[8]
).
Под его песню, бесшумно ступая, бегут олени, куда-то в неведомую даль.
* * *
Еще один короткий день промелькнул в охоте. Горшков почувствовал усталость, в узких прорезах его глаз Горшков снова заметил какой-то хищно-недружелюбный блеск.
— Куда мы едем? — спросил он Илью, когда они тронулись.
— Канин нос, — отвечал Илья.
Но Горшкова беспокоило выражение недружелюбно косящихся глаз самоеда, а сказать об этом Илье он не решился.
Ровный бег саней и плавное покачивание убаюкивали, усталость, разливаясь по жилам, клонит ко сну. Скоро Горшков, склонясь головой на пушистый мех добычи, поплыл в волнах блаженного забытья.
* * *
Сильный озноб разбудил Горшкова. Открыв глаза, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Глубокая тишина царила над тундрой. Ночное небо, унизанное искрами звезд, пылало зеленым заревом сиянья и обливало снежный простор холодным мерцающим светом.
— Илья!.. — хрипло крикнул встревоженный Горшков и вскочил на ноги.
Кругом было пусто и тихо. На скатерти снега лежали следы саней. Точно утопающий за брошенный конец веревки, он ухватился за убегавшие вдаль борозды. Несколько торопливых шагов по свежему следу, но наст не выдержал и Горшков провалился.
— Илья! — снова крикнул он во всю силу легких.
Но кругом тишина. Голос пропал в морозной мгле дали, ничуть не потревожив глубокого сна пустыни.
По коже пробежала дрожь. Стараясь заглушить волнение, Горшков думал, что свалился с саней во время сна, а так как Илья, возможно, тоже заснул, то и уехал, оставив его одного.
Но тут же вспомнил, что заснул с ружьем за спиною, а теперь его с ним не было.
— А патронташ, патронташ где? — воскликнул он.
Ошеломленный открытием, он оцепенел. Теперь ему стало все понятно. Вспомнился хищно-лукавый блеск раскосых глаз самоеда, его завистливое любование винчестером Горшкова и жадный дележ добычи в пути.
— Старый чорт! — излил он нахлынувшую вдруг злобу и погрозил в ночную даль кулаком.
После этого он еще сильнее почувствовал безвыходность, своего положения, осложнявшегося остротою голода.
Итти было невозможно: тонкий наст проламывался и с каждым шагом тело погружалось в снег.
— Куда итти? В какую сторону? Где станция? — в отчаянии задавал он себе вопросы.
После нескольких шагов по глубокому снегу, он бессильно опустился.
— Хорошо, что я тепло одет, а то бы замерз, — вслух подумал он.
Но где-то внутри зловещий голос пугал:
— Все равно замерзнешь. Никогда тебе не выбраться из власти пустыни…
Ночь тихо шла. Свернувшись в ком, улегся Горшков. Приступ отчаяния прошел и он отдался во власть усталости. Какой далекой и родной вспоминается ему тюремная скука станции. Как хотелось ему теперь увидеть товарищей, до тошноты надоевших друг другу.
Он сладко зевнул, вспомнив свою теплую койку…
* * *
Ворочаясь с бока на бок, Горшков все глубже погружался в снег. Когда мутный рассвет задрожал над тундрой, он лежал на дне просторной снежной воронки. Приступы голода и влажная отпарина, разливающаяся под шкурами его одежды, прогнали сон. Провожая медленно ползущие часы одиночества, он с тоской смотрел на края ямы, которая скоро будет его могилой.
Вдруг до его слуха донесся какой-то гудящий шум. Прислушался. В морозном воздухе, завешанном легкой дымкой тумана, плыл, все усиливаясь и вырастая, рокочущий металлический звон. Горшков насторожился. Разминая закоченевшее тело, он с трудом приподнялся в яме.
— Летит! — вырвался у него крик не то радости, не то испуга.
— Летит! — вырвался у него крик не то радости, не то испуга…
Выпрыгнув наверх, он увидел низко, почти над самым снегом, скользящий в плавном полете аэроплан.
— Спасите! — крикнул он.
Голос затерялся в могучем гуле машины. Тень стальной птицы быстро мелькнула над ним и пронеслась мимо. Еще отчаянный крик послал он уже улетающему аэроплану и, словно подкошенный, свалился на снег. Быстро выросшая надежда на спасение так же быстро угасла, и последний прилив силы, стиснутый клещами отчаяния, отхлынул, оставив обессилевшее тело.
* * *
Струя жгучей жидкости во рту вернула сознание. Открыв глаза, Горшков увидел над собой чье-то незнакомое лицо. Рука подносила к губам фляжку, горячая струя снова обжигала горло, и голос ободряюще говорил:
— А ну, вставай…
Несколько глотков спирта окончательно ободрили Горшкова, и скоро, сидя на снегу, он рассказывал двум летчикам:
— А вы знаете? Я самый первый слушал вас тогда на станции, а когда здесь пропадал, то совершенно позабыл об этом.
— Это бывает, в таком положении не до памяти, — отвечал ему один из летчиков.
— А вам сообщили? — спросил Горшков.
— Не только нам. На тысячи миль, от Норвегии до Ямала, от Новой Земли до Архангельска знают, что телеграфист Горшков подозрительно долго не возвращается с охоты.
— А как же это случилось? А где самоед? — спросил у Горшкова один из летчиков.
— О, он теперь далеко! Я остался без него ночью.
— Сам остался?
— Какое сам! Я заснул, а он меня бросил, сняв ружье и патронташ. Теперь его не догонишь…
— Ерунда! — весело прокричал командир летчик. — Айда, на борт! — заторопил он товарища.
Поддерживая под руки Горшкова, они направились к сидящему на снегу аппарату.
В удобной кабинке Горшков почувствовал головокружительную сладость полета.
Аэроплан, скользнув лыжами по снегу, плавно пошел в гору и повис над необъятным простором тундры. Затаив дыхание, Горшков слушал песню рассекаемого пропеллером воздуха и с опаской смотрел в окно. Аппарат был высоко. Белая ширь пустыни сплющилась, ее горизонты уже не расплывались в загадочную даль. Близко, как будто рядом, обчертилась извилистая полоса морского берега, дальше ледяные горы, а еще дальше — темная полоса открытого сурового моря.
Ровно идущий аппарат вдруг круто взял книзу. Горшков невольно ухватился за сиденье, но заметив, что летчики сохраняют полнейшую невозмутимость, успокоился и посмотрел из окна. На белоснежном просторе тундры заметил он какое-то серое пятнышко. К нему с бешеной скоростью приближался аппарат. Вдруг Горшков возбужденно вскрикнул:
— Илья!
На снегу была видна запряжка оленей. Снизившийся аэроплан кружился, словно коршун, приближаясь к добыче…
На снегу была видна запряжка оленей. Снизившийся аэроплан кружился, словно коршун, приближаясь к добыче…