Закон парных случаев

Я потряс головой, отгоняя назойливое дежавю.

- Ты пей чай-то, пей. Пряники вот бери. Клюквенные. У вас там, небось, в Чехии вашей, и клюквы нет. Ну так вот. Я на Аллочке женился, Ника подросла, за Гришу замуж вышла. Тут уж реже видеться стали. У меня сын родился, у нее сначала Оля, потом Настя. Ну, не так сразу, у них разница была четыре года, у Оли с Настей. Да и вообще… Алле Ника не очень нравилась, да и мы с Гришей как-то общего языка не нашли. В основном перезванивались. И я так думаю, Марк, тебе не стоит маме об этом нашем с тобой разговоре рассказывать, наверно.

Я посмотрел на него растерянно. Ничего себе! А мне-то показалось, что дедок если и не в абсолютном маразме, то близко к тому. Выходит, ошибся.

- Да, вы правы, Валентин…

- Петрович. Лучше просто дед Валя. У меня ж внуки такие, как ты.

- Вы правы, лучше ей об этом ничего не знать. Не думаю, что ей бы это понравилось.

Я не знал, рассказать ли ему о том, что мама в больнице, о смерти отца, и решил, что не стоит.

- Оленька, мама твоя, всегда была такой… очень властной. Не хочу ничего плохого сказать, она девочка хорошая была, умненькая, но… Настеньку держала в ежовых рукавицах. Ника с Гришей работали много, а Оля, как подросла, за сестрой следила. И так это… жестко следила. Особенно как постарше стали. Ника-то этому только рада была: мол, старшая и сама с глызду не съедет, и младшей не даст. А вот Гриша, кажется, беспокоился, не очень ему это нравилось. А Настенька такая была, тихая, как мышка. Ласковая. А Олю она, по-моему, просто боялась.

Мама? Властная? Жесткая?

Я покачал головой. Если она и была такой, то потом сильно изменилась. Хотя… Нет, пожалуй, и правда проглядывало в ней что-то такое… диктаторское. Хорошо замаскированное, но проглядывало. Как ни печально это говорить о собственной матери. Но чего стоили одни только наши с ней походы в церковь!

«Ты же в храме Божьем, Мартин. Встань ровно. Прекрати вертеться. Ты должен стоять смирно и молиться. Устали ноги? Ничего, потерпишь. Иначе в аду придется еще и не то терпеть. А теперь иди на исповедь. Ну и что, что в прошлое воскресенье был? Или ты всю эту неделю не грешил? Наверно, ты вдруг стал святым? Нет? Тогда иди и кайся!».

- Надо же, умерла Настенька, - Булыга – ну не мог я называть его дедом Валей – качал головой, как китайский болванчик. У крестной был такой, фарфоровый, мы с Ванькой когда-то мучили его, пока не разбили. – А от чего? Ах да, Марк, ты же сказал, что не знаешь. Странно это все. Странно. Особенно странно, что Ника не позвонила, не сказала. Как-то это даже… нехорошо. Некрасиво. Она ведь знала, как я любил Настеньку. Я их обеих любил – и Настеньку, и Оленьку. Я знал, что они с Гришей за границей. Думал, приедут – она позвонит. А потом Гришу на улице встретил. Вернее, увидел. Он прошел мимо, не поздоровался. Хмурый такой.

- Он умер. В том же году. Через несколько месяцев после смерти Насти.

- Значит, и Гриша умер… Все умерли. Только вы с мамой остались…

- Но ведь есть же еще какие-то родственники, - возразил я. - На похоронах бабушки были. Тетки какие-то, старухи, девчонка молодая, лет семнадцати. Я их хотел найти, но записная книжка куда-то пропала.

- Не знаю, Марк. Из близких-то больше никого. Разве что Сережа с женой – если живы, конечно. Им сейчас должно быть под семьдесят. Это, выходит, твои двоюродные дед и бабушка. Но мы с ними особо не общались никогда, у меня даже адреса их нет. Еще у Гриши была двоюродная сестра, но ту я совсем не знаю, даже как зовут. Я потом позвонил, - помолчав, продолжил он. – Года через три где-то. Или через четыре. Аллочка моя болела, и я всякую там гордость отбросил подальше. Хотел попросить, чтобы Гриша помог лекарство найти дефицитное, у него были всякие там связи. Сказали, что Закорчевские там больше не живут. А где живут – неизвестно. Сначала я еще ждал, думал, Ника сама позвонит. Но… Потом и рукой махнул: все бывает, расходятся люди… как в море корабли. Хотя обидно, конечно.

Я пытался узнать еще что-нибудь важное о бабушке с дедушкой, о маме и ее сестре, но Булыга больше причитал и горестно качал головой. Выловить из его причитаний полезной информации мне удалось немного.

Например, то, что бабушка с дедушкой были не слишком последовательны в воспитании. Особенно в том, что касалось мамы. С одной стороны, они постоянно подчеркивали: ты старшая, ты уже взрослая, ты должна, должна, должна… А с другой, так же постоянно ставили эту ее взрослость и способность быть примером сестре под сомнение. По умолчанию Настя всегда была права, а мама – нет. Даже если виновата в чем-то была младшая, винили старшую: не усмотрела. Или подала плохой пример.

Дальше сделать вывод было несложно. Мама вела себя с младшей сестрой как диктатор не потому, что не любила ее или ревновала к родителям. Или не только поэтому. Но еще и потому, что, лишь заставив ее поступать и вести себя «как надо», она могла доказать родителям свою состоятельность. Доказать, что они ошибаются, что она действительно уже взрослая и ответственная.

Непонятно мне было только, как бабушка с дедушкой оставили девочку-семиклассницу на восемнадцатилетнюю сестру: из рассказа Булыги я понял, что они уехали в Америку в начале 84-ого года. Мама тогда училась на первом курсе. Почему не взяли младшую с собой, ведь там тоже наверняка была школа при посольстве?

Прощаясь с Булыгой, я дал ему клятвенной обещание «не забывать старика» и обязательно привести к нему в гости маму, когда она поправится, - я все-таки сказал ему, что она и больна и лежит в больнице, но умолчал об истинной причине этой «болезни».

Уже подойдя к метро, я подумал, что надо позвонить Виктору и разведать обстановку. Но телефон пискнул и выключился: сел аккумулятор. Оглядевшись, я обнаружил телефон-автомат и даже нашел место, где продавали для него магнитные карты, но позвонить все равно не смог. Все номера были в памяти мобильного, наизусть я не помнил ни один петербургский телефон. Даже Женин. Даже домашний бабушкин. Что поделаешь, у меня отвратительная память на цифры. Я и свой-то новый номер запомнил с большим трудом.

Оставалось только одно: ехать на Васильевский на свой страх и риск. Даже если б я переселился к Жене, все равно надо было взять какую-нибудь одежду и, как минимум, зарядное устройство для телефона. А я даже не мог Виктора предупредить. Хуже всего было то, что ключ от квартиры остался у него. Накануне он собирался вернуться домой после обеда, и я отдал ему ключ, чтобы он не ждал меня под дверью. Поэтому вполне вероятным было то, что я мог приехать и, как говорила мама, «поцеловать дверь».

Я представил, как топчусь на лестничной площадке или во дворе – и тут появляется пучеглазый. С большим-пребольшим ножом. И медленно-медленно идет мне навстречу. А я стою, как загипнотизированный удавом кролик, и не могу пошевелиться. А потом он делает резкое движение, и…

Прекрати, Мартин! Прекрати это немедленно.

Мы с тобой уже поняли: ты – трус. Патологический трус. А это главное: осознать свой порок. И тогда уже с ним можно бороться. Это как в медицине: главное – поставить правильный диагноз и соответственно начать лечение. А как борются со страхом? Правильно, осознанно идут ему навстречу. Только не так, как это делают маньяки, которые сражаются со своими потаенными страхами, обращая травмирующую ситуацию против других людей. Нет, ты сейчас поедешь туда, войдешь во двор… Нет, ты не кивай, пожалуйста, головой, как цирковая лошадь на арене. Будь добр, представляй все детально. Так сказать, пошагово.

Вот ты входишь в подворотню, осматриваешься и идешь дальше. Спокойно. Ни малейшей тени паники.

Так я говорил себе и действительно представлял каждый свой шаг через двор. Положение руки в кармане с шокером. Каждое свое возможное движение. Пучеглазого. Нож в его руке. Ну да, тот нож он бросил к моим ногам, но что мешает ему взять другой?

Тут мне в голову пришла мысль, которая чуть было напрочь не перечеркнула весь мой аутотренинг.