Закон парных случаев

- Ну и что? – я уже почти кричал. – Я знаю, я паршивый христианин, но вот ты – ты же веришь в Бога. Когда тебе дичь всякую говорят, что все это сказки, что на самом-то деле было все совсем не так, как в Евангелии, ты как реагируешь? Ну, например, на всю эту ересь, что Христос учился в Индии у йогов и что у него были дети от Марии Магдалины?

- Я просто не разрешаю себе об этом думать. Чтобы не смущаться. Но какое?..

- Какое отношение это имеет ко мне и моим родителям? А такое. Был бы я нормальным сыном, каким должен был быть, я бы тоже ни во что плохое не верил. А я сам придумывал всякие пакости. Я тебе не сказал, какие именно, и не скажу. Стыдно. Понимаешь, я сам получаюсь последней сволочью, раз подозревал самых близких людей неизвестно в чем.

- Перестань, Мартин. Молодые люди часто делают ошибки. Не надо себя винить. Тем более, это все не на пустом месте выросло. Твои родители давали тебе повод думать так, как это ни печально. Когда ты в последний раз был на исповеди?

- Давно, - я с досадой дернул плечом. – Какая разница? Какой смысл в исповеди, если я все равно не смогу ничего изменить? Ни в себе, ни вокруг себя. Я чувствую себя виноватым, хотя формально моей вины в смерти отца нет. Если эта сволочь хотела убить, он все равно нашел бы их, рано или поздно. Он был на кладбище, выследил нас на следующий день. Даже если б мы не пошли посмотреть на тот дом, это произошло бы в другом месте. А мои домыслы… Я ничего уже не могу изменить. Единственное, что я могу сделать, - это постараться узнать, что же произошло на самом деле. Даже не для того, чтобы убийцу посадили в тюрьму. Вернее, не только для этого. Это важно для меня в первую очередь.

- Но ведь мы же об этом как раз вчера с тобой говорили.

- Нет, крестная. Еще вчера все было по-другому. Я только сейчас это понял. На кладбище. Ты, может быть, скажешь, что я окончательный эгоист. Но я должен узнать, что произошло и за что убили отца, для того, чтобы понять, кто я такой на самом деле.

- То есть?

- Неделю назад я собирался тайком от родителей поехать в Питер, найти бабушку и постараться узнать у нее, почему она разорвала отношения с родителями. Или они с ней.

- Да, ты говорил об этом.

- Но я не сказал тебе, зачем мне это было надо. Конечно, я очень надеялся, что выдумал все, что причина этого разрыва какая-нибудь глупая, но не постыдная.

Тамара вздохнула глубоко и пригладила мои растрепавшиеся на ветру волосы.

- А если бы все оказалось не так просто? Конечно, бабушка вообще могла бы тебе ничего не рассказать. Но если бы все оказалось, как ты говоришь, постыдно? Ты ведь и сам теперь понимаешь, что дело не в простой семейной размолвке.

- Я говорил себе, что в таком случае я должен буду попытаться понять и простить их. Это по любому лучше, чем жить в вечных подозрениях.

- И ты был уверен, что сможешь это сделать?

- Не знаю. Вот это я и должен выяснить теперь. Чего я стою на самом деле. Ведь все равно уже ничего не изменишь. А я должен буду понять и простить их. Что бы они ни натворили двадцать лет назад. Иначе… Иначе я не знаю, как жить дальше.

Тамара молчала, кусая губы. Потом положила руку мне на плечо:

- Поезжай домой, Мартин. Отдохни. Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь.

18.

Он лежал на кровати и смотрел в потолок. Глубокая трещина в штукатурке напоминала стилизованное сердце. В жару она становилась шире, в сильный холод наоборот – едва заметной. Сейчас она была обычной. «Спокойное сердце», - подумал он.

А вот ему было неспокойно. Почему-то он представлял, что, отомстив Ольге и Камилу, будет испытывать радость, удовлетворение или что-то в этом роде. В тот момент, когда он увидел, как падает в лужу Камил, как по рукам Ольги течет кровь, это было действительно что-то похожее на эйфорию. Может быть, именно поэтому он не стал убивать их сына – показалось лишним, ненужным. Но стоило ему выйти со двора, он почувствовал странную пустоту, какую-то сосущую тревогу.

Это не был страх, что его найдут и будут судить. К этому он даже, пожалуй, был внутренне готов. Беспокоило то, что осознание собственной правоты начало как-то съеживаться, словно из воздушного шарика выпускали воздух. Совесть? Нет, как раз совесть его нисколько не беспокоила. Пожалуй, это было ощущение, что он сделал что-то не так. Что-то упустил. Что-то забыл.

Да-да, именно что-то забыл. Он пытался вспомнить, но ничего не получалось. Может быть, это было даже не сейчас, а раньше. И тогда он попытался мысленно вернуться к самому началу. В тот самый день, когда познакомился с Ольгой Закорчевской.

Заканчивалась зимняя сессия. День был какой-то серый, мутный, с сильным влажным ветром. Даже дышалось тяжело. Оттепель затянулась, начала раскрываться Нева, утки резвились в огромной полынье, выпрашивая подачку. Почему-то студенты звали их «ректорскими». С утра он кое-как пересдал заваленный до этого английский и тут же вылетел с зарубежной литературы. Как журавль: ноги вытащил - хвост увяз. О стипендии до лета можно было забыть.

Злясь на всех и вся, он заглянул в буфет. Народу в это время обычно заходило немного. У прилавка топталось человека три, почти все столики были свободны. Он взял свой обычный «большой двойной без сахара», булочку и огляделся.

В углу сидела девушка, которую он никогда раньше не видел. Хотя и полагал, что за три с половиной года учебы на испанском отделении успел узнать весь факультет – если не лично, то в лицо. Может быть, вечерница или заочница. Потому что не заметить такую девушку он никак не мог.

В ней было что-то царственное. Или, по крайней мере, аристократическое. Каждый ее жест, каждое движение, взгляд были исполнены такой уверенности в себе, что он мог поспорить на что угодно: расхожее словечко «комплексы» ей определенно незнакомо. Да и выглядела она, как картинка из модного журнала. Ярко-красные брюки-бананы, пушистый черный свитер из ангоры с огромным алым цветком на плече, высокие сапоги. И пышная белокурая грива – как у певицы Бони Тайлер.

Но больше всего его поразили руки девушки. Длинные тонкие пальцы с перламутровыми ногтями безукоризненно миндалевидной формы и необычно тонкие запястья. Он стоял и следил за их плавными, завораживающими движениями, едва не раскрыв рот. Девушка почувствовала его пристальный взгляд и повернулась к нему, удивленно приподняв брови.

- Разрешите? – заторопился он, даже не дойдя еще до ее столика.

- Пожалуйста, - она лениво подвинула свою чашку и убрала сумку, висящую на спинке свободного стула.

Одного этого слова было достаточно, чтобы он погиб. Ее голос – глубокий, грудной, проникал в каждую клеточку и заставлял их тревожно вибрировать.

Он взял себя в руки и начал обычный разговор под грифом «Начало знакомства. Патентовано». Главным при этом было плавно и незаметно перейти на ты. Некоторые сразу обращались на ты, но многие изысканные филологические девочки считали это крайне вульгарным. Он считал, что освоил науку охмурения от и до, поскольку имел длиннейший донжуанский список, несмотря на крайне неказистую внешность.

«И что они в тебе находят?» - удивлялись однокурсники.

«Я обаятельный» - усмехался он, уведя у кого-нибудь из-под носа очередную красавицу.

Он, разумеется, знал грубую поговорку, что на каждую хитрую задницу имеется… кое-что с винтом, и что для каждого сердцееда судьбой приготовлена своя бездушная стерва. И все же надеялся, что с ним такого не случится. Что, перебрав множество вариантов и возможностей, он наконец найдет ту самую, единственную и неповторимую – ту, которая на всю жизнь.

Перейти на ты не удавалось – девушка, представившаяся Ольгой, не давала ему такой возможности. На каждую его реплику она отвечала безукоризненно гладко, вежливо и холодно. Назвав свое имя, она даже не поинтересовалась в ответ, как зовут его. Пришлось делать ход самому. «А меня – Олег» прозвучало как-то глупо и нелепо. Причем Ольга даже стандартного «очень приятно» в ответ не сказала, только пошевелила слегка плечом с алым цветком. И плоская шутка по поводу похожести имен тоже повисла в воздухе.