Страница 1 из 1
Веркор
Лошадь и смерть
Меня их рассказы не интересовали: редко они бывали занятны, чаще всего они были просто глупы. Я согревал в руках стаканчик спиртного и из солидарности смеялся вместе со всеми заключительной остроте. Мне, впрочем, казалось, что хозяин дома поступал так же, как я. Однако, когда Жан-Марк стал откашливаться, чтобы прочистить горло, хозяин дома с улыбкой поднял на него глаза, всем своим видом выражая внимание.
— То, что я вам расскажу, — не вымысел, — сказал Жан-Марк. — Я ведь не всегда был тем пузатым буржуа, которого вы видите теперь. И не всегда — управляющим доходными домами. Я был молодым архитектором, которого товарищи любили за выдумку, за фантазию. Просто поразительно, до чего хрупким оказалось это качество — фантазия. В тот день, или, вернее, в ту ночь, мы — нас было человек шесть — много пили и много пели у Балазюка, вы знаете, на улице Бозар. О, его тавель! Он пьется, как вода…
— Пился, — грустно вставил Морис.
— Это еще будет, — ответил Жан-Марк. — Так вот: мы возвращались по бульвару Сен-Жермен. Было за полночь… час ночи. Мы не знали, что бы нам еще такое сделать, какую бы выкинуть штуку. Я до сих пор не понимаю, каким образом перед нами очутилась пустая двухколесная тележка с лошадью, привязанной к дереву. Ни кучера, никого. Это была смирная большая лошадь, которая, свесив голову, спала стоя. Мы распрягли ее, и она спокойно последовала за нами, привыкнув, очевидно, как все лошади, к тому, что человеческие поступки всегда немного странны и вместе с тем вполне естественны. Каждый из нас поочередно садился на нее верхом, в то время как остальные — пешие — подбадривали ее голосом и жестами. Мне даже удалось один раз склонить ее к галопу, правда, она проскакала всего десять или двенадцать метров. Как только мы переставали ее подгонять, она замедляла шаг, останавливалась и засыпала на месте. Мы долго кружили с ней по переулкам. Сказать откровенно, нам вскоре это достаточно надоело, но мы не знали, куда ее девать. О том чтобы вернуться к тележке не могло быть и речи: мы слишком далеко зашли и были уже где-то в районе улицы Ассас или Флерюс.
Вдруг меня осенила мысль. Вы знаете улицу Гюисманс? Самую противную во всем Париже. Это абсолютно буржуазная улица; ее застроили сразу по обеим сторонам домами из обтесанного камня в самом мещанском вкусе, без магазинов. Представляете вы себе, как мрачна улица без магазинов, без единой лавчонки? Никто по ней не ходит. Это серая, чванная, всегда пустынная улица. Там даже привратники так благовоспитанны, что никогда не разрешают себе выходить за порог своего дома. Я внезапно сообразил, что подвернулся случай отомстить этой улице. Отомстить хотя бы одному привратнику, все равно — какому.
Мы повели туда нашу лошадь. Остановившись у великолепной двери с чугунным литьем и большими стеклами, мы позвонили. Затем втолкнули нашу лошадку внутрь до самых дверей привратника, и один из нас очень громко, как запоздавший жилец, закричал несколько ржущим голосом:
— Ло-о-о-шадь!
И мы вышли, бросив ее там. Что произошло потом — неизвестно.
Это как будто и не очень смешно, но… достаточно немного воображения, чтобы представить себе нашу милую клячу, совершенно одну в вестибюле, стоящую неподвижно с глупым и скучающим видом, и привратника, который услышал это странное имя, но что-то не может вспомнить такого жильца. Он приоткрывает свое окошечко и видит настоящую лошадь, которая поворачивает длинную голову и с грустью смотрит на него. Не совсем еще очнувшийся от сна, привратник в недоумении: а может быть, теперь лошадям действительно положено, возвращаясь домой, сообщать свое имя… Это произошло двадцать лет тому назад, но каждый раз, вспоминая эту историю, я веселюсь.
Хозяин дома поставил свой стакан и сказал:
— Я хочу вам рассказать самую замечательную историю о Гитлере.
Такой неожиданный переход меня удивил.
— По сути дела, это та же самая история, — продолжал он, — вот почему я о ней и вспомнил. Это тоже правда. Ее рассказывает З…, он хорошо знаком с Брекером. Конечно, это еще не является доказательством ее достоверности, но я убежден, что это правда, потому что у нее нет конца, а выдуманная история всегда чем-нибудь кончается.
Это произошло в сорок первом году, когда Гитлер, как вам известно, приехал в Париж. Он прибыл в пять часов утра и заставил возить себя по городу. Сохранилась ужасная — для нас — фотография: Гитлер на террасе дворца Шайо. Перед ним один из красивейших, а может быть, и самый прекрасный во всем мире городской пейзаж. У ног его весь Париж, который спит и не подозревает, что на него смотрит Гитлер.
Затем он велел повезти себя в Оперу. Вы представляете себе зал Оперы в шесть часов утра?! Он спросил, где ложа Президента Республики, вошел в нее и сел. Так он сидел в ложе один, совсем один, в огромном зале в шесть часов утра. Не знаю, говорит ли это что-нибудь вашему воображению, но для меня здесь есть что-то волнующее. Вообще это его посещение Парижа для меня полно особого пафоса. Вот человек, который победил Париж, но прекрасно понимает, что, только скованный сном, подчиняется ему этот город и что только в туманной пустыне рассвета он может показаться в Опере…
Но все это было потом. А то, о чем я хочу вам рассказать, случилось сразу же по его приезде. Встретил его Брекер, тот самый мрачный Брекер, которого Гитлер называл своим Микеланджело. И фюрер сказал ему:
— Прежде всего поведи меня туда, где ты жил двадцать лет назад. Первое, что я хочу увидеть — твою мастерскую на Монпарнасе, где ты работал.
И вот машина направляется на улицу Кампань-Премьер или на улицу Буассонад, я уже не помню точно, словом, на какую-то из них. Брекер озирается, с трудом узнает знакомые места — так сильно изменилось все вокруг за двадцать лет. Наконец он находит большие ворота. Они оставляют машину и стучат.
Я думаю, что здесь вам нужно напрячь свое воображение, как в истории с привратником и лошадью. На этот раз действует не привратник, а старая сторожиха; и, чтобы открыть дверь, ей нужно сойти вниз. Настойчивый стук будит ее, она немного испугана, не может понять, в чем дело, что случилось. Она набрасывает на плечи ветхую накидку, спускается в темноте по ступенькам, старые руки ее борются некоторое время с большим непослушным замком… наконец она открывает дверь, смотрит и видит… ГИТЛЕРА.
Вот и вся история… Но она поразительна и говорит о многом. Совершенно излишне рассказывать, какой крик ужаса испустила старуха и с какой поспешностью она захлопнула дверь перед этим невероятным видением. Это было равносильно встрече с дьяволом. Конечно, могло случиться, что пришли бы другие немцы: она, разумеется, и тогда испугалась бы, не понимая, что им нужно, зачем они пришли, но, несмотря на страх, она бы их впустила — и все. Представьте себе на месте Гитлера Франко или даже Муссолини. Она, вероятно, не так быстро узнала бы их, а узнав, все же не захлопнула бы дверь с таким криком ужаса… Конечно, нет. Тут ясно одно: то, что она увидела за дверью, было так же отвратительно, страшно и грозно, как Смерть! Смерть в саване, с косой и жуткой улыбкой на челюстях без губ.
Август, 1944