Страница 107 из 111
До полуночи мы толковали о предложении монахини и о том, что в нем хорошего и что плохого для его маленькой сестры.
Мы уговаривали Клебса разыскать какого-нибудь педагога будущей светской школы для слепых и прежде всего посоветоваться с ним. Он должен знать, когда предположительно откроется такая школа. Если ее открытие — дело близкого будущего, вопрос решается сам собой. Странным образом, Клебс колебался, как будто был чем-то обязан монахине. Пожалуй, он предпочел бы без промедления послать девочку в духовную школу.
Когда мы снова остались вдвоем, я попросил Трибеля подробнее рассказать мне о Баии, потому что я там никогда не был. Надо сказать, что рассказы о путешествиях мне нравятся больше, чем рассказы о любви.
Трибель продолжал:
— В Салвадор мы прилетели самолетом. Возвращаться я собирался морем, так как должен был везти целую библиотеку, которую мне поручили закупить. Ведь во время войны у нас большая часть научных трудов сгорела. Мой груз значительно повысил бы стоимость перелета.
На аэродроме меня встретили участники конгресса — одни только негры с умными и приветливыми лицами. Меня отвезли в маленький отель — конгресс располагал скромными средствами, и участников собралось не очень много: несколько французов, два шведа, один профессор из Советского Союза, латиноамериканцы и свободный от предрассудков американец из США.
Я быстро привык видеть вокруг гораздо больше черных, чем белых людей. Не знаю, как они смотрели на нас. Полагаю, что цвет нашей кожи им был совершенно безразличен. Меня поразило бесчисленное множество церквей. Всюду я видел погруженных в молитву негров, особенно женщин.
Мой спутник, молодой врач по имени да Кастро, сказал: «Их приводят в церковь суеверия, воспоминания, чрезмерная чувствительность». На шее у него я заметил амулет и спросил, зачем он его носит. Он ответил без всякого смущения: «Это не амулет, а опознавательный знак. По нему мои друзья узнают, что я занимаю почетное место среди наших верующих и принадлежу к числу жрецов. Разве вы никогда не слышали о кандомбле?»
Я осторожно ответил: «В Рио я слышал о макумбе. В местах, где совершают эти обряды, находят кучки пепла и черепки, как после небольшого пожара. Иногда это означает угрозу враждебным соседям. Каждый год они устраивают на берегу празднество с песнями и плясками в честь богини океана. Не знаю, связан ли этот обычай с местным языческим культом или с одной из мировых религий».
Да Кастро рассердился: «Не все ли равно, языческий или неязыческий? Как вы определите, что языческое и что нет? Разве что по болтовне священников? На нее тоже нельзя полагаться».
«Священники в какой-то степени обращаются к разуму. Быть может, они идут по ложному пути. Они основываются, видимо, на старых верованиях, но, во всяком случае, не на одном обожествлении природы…»
Да Кастро перебил меня:
«Как-нибудь вечером поглядите сами. Заседания у нас будут ведь только днем».
Должен сказать, я был изумлен уровнем медицинских сообщений. В них не было никаких намеков на непонятные для нас обычаи. Мне охотно помогли выбрать книги для моей страны. Да Кастро работал врачом в институте проказы. Его объяснения, всегда строго научные, не имели ничего общего со странными, туманными рассуждениями, в которые он пускался, когда мы оставались вдвоем. Я спросил его, не носит ли кто-нибудь из его больных такие же амулеты, как у него, — ведь он объяснял мне, что этот амулет указывает на принадлежность к высшему рангу, — он живо ответил: «Конечно, а почему бы и нет?»
Мы занимались день и ночь, местные врачи нам помогали. Как бы я хотел остаться здесь, чтобы продолжить свои занятия! Ненадолго я забыл свою жизнь в Ильменау. И маленькая сероглазая Герта тоже исчезла из моей памяти. Белая кожа очень скоро стала казаться мне странной. Но я понимал, что это будет продолжаться только пока я здесь.
Да Кастро рассказал мне, сколько трудностей ему пришлось преодолеть, чтобы закончить среднюю, а особенно высшую школу. Денег на покупку книг, даже подержанных, не было. Книги брал в библиотеке на несколько часов. Мать его — она была честолюбива — помогала сыну поденной работой. Когда он сдал экзамены, она устроила праздник, какого ему никогда больше не увидеть.
Больные, которых обследовали и лечили в институте Кастро, резко отличались от прокаженных, встречавшихся нам на улице. Эти производили впечатление обреченных. Они нищенствовали и жили большей частью в своих семьях. На них никто не обращал внимания. Они были неотъемлемой частью уличной толпы, и только взгляд врача мог разглядеть в ее гуще больного.
Естественно, что я не встретил ни одного белого в большом, величиной с дом, шатре, куда меня вечером привел да Кастро на кандомбле. Раздавалось громкое пение, и в такт ему колыхались одежды женщин. Они занимали половину шатра, в другой половине стояли мужчины. Всем действом руководила величественная жрица. Она сидела на возвышении. И вся заполнявшая шатер толпа мужчин и женщин неистовствовала перед ней. Вокруг нее стояло несколько мужчин с амулетами, указывавшими на принадлежность к числу жрецов, и среди них да Кастро. Мне подумалось, что танцы и песни вызывали на лице да Кастро такое же сосредоточенное внимание, как наши доклады. Возможно, в детстве его так отпугнули церковные обряды, что он обратился к этому своеобразному культу природы.
Они привезли свои обычаи из Африки, и эти обычаи их объединяли даже на кораблях работорговцев, даже в цепях. Теперь здесь рабства не существовало. Но негров по-прежнему объединяли древние обычаи.
Мальчиком я присутствовал на празднествах макумбы. Здесь я впервые в жизни столкнулся с язычеством, уже не диким, но со множеством устоявшихся обрядов. Я подумал, что эти обряды восходят так же, как одеяния женщин, ко временам рабства; тогда для предков этих людей тайные ночные собрания с танцами и песнями, на которые их созывал глухой, только им понятный бой барабана, были шагом на пути к свободе. Белые в Африке до сих пор страшатся звуков барабана в джунглях. Но здесь негры свободны. Их праздник — только подражание старым обычаям.
Те, кто участвовал в обряде, полагали, что божества, к которым они взывают, не говорят с ними, а переселяются в них, чтобы вещать из их души, из всего их существа. Чувствуя, что на них нисходит божество, они падали на землю и бились в экстазе.
Да Кастро был огорчен, что праздник не произвел на меня впечатления, на которое он рассчитывал. Я попытался объяснить ему почему: мне думается, что эти люди собрались только в угоду древнему обычаю. Но мои доводы показались ему рассудочными и рассердили его. Он спросил, не хочу ли я поговорить со жрицей наедине, спросить ее о чем-нибудь или посоветоваться с ней. Я ответил, что у меня нет ни малейшей потребности советоваться ни со жрицей, ни со священником. Да Кастро посочувствовал: у меня, должно быть, очень убогая жизнь. «Возможно, — ответил я, — моя жизнь могла бы быть и свободнее, и богаче, и счастливее, если бы я придерживался, подобно вам, старых обычаев».
Время, которое мне еще оставалось пробыть в Баии, я использовал, чтобы побольше увидеть, а главное, чтобы закупить книги для наших библиотек. Под конец, как я уже говорил, у меня набралось столько книжных пачек, что стало ясно — придется возвращаться морем.
К счастью, в это время в Баии стояло польское судно, на котором мне больше всего хотелось плыть домой и на котором мы с вами сейчас плывем, — «Норвид». Говорили, что оно отправится через два дня и зайдет в Ильеус, где возьмет большой груз какао. Я перевез свой багаж на борт и познакомился с капитаном и его помощниками. Пассажиров было мало. Большинство должно было приехать из Рио: вы, например, певец с женой — он тогда еще заканчивал турне, консульша с детьми, наш специалист по звездам Барч — его тетка хотела, чтобы он остался у нее в Белу-Оризонти, но он возвращался на свой рудник, ваш сосед Войтек — ему надо было получить документы в посольстве в Рио и деньги на дорогу, и еще несколько человек, которые появились позже. На борту уже была монахиня со своей тощей спутницей, они приехали из монастыря в Баии. Монахиня и тогда сидела за отдельным столиком, но ни с кем, кроме своей спутницы — в той тоже есть что-то монашеское, — не разговаривала.