Тонкий лёд

Терпения моего больше нет, ваше сиятельство, как хочется своими руками выпороть смутьяна. Держусь из последних сил. А ведь какой замечательный диар был».

Сегодня шел десятый день пребывания его сиятельства в Бримской обители. Послания я еще не получала, но ждала с нетерпением и тоской. Подойдя к окну, чтобы проверить не видно ли посланца из монастыря, я рассмотрела крытый возок, въезжавший в ворота. Решив, что это привезли что-то по хозяйственной части, я быстро потеряла интерес к возку и отошла от окна.

Походив по комнате и не найдя себе места, вышла в коридор, решая, куда направить свои стопы. Между библиотекой и кухней Лирии я выбрала кухню, нам с младшим Альдисом настоятельно требовался кусок хлеба с маслом. Вот как вышли в коридор, так и поняли, что хлеб с маслом нам просто необходим, и чтоб еще солью сверху, непременно солью. Сглотнув, я поспешила к Лирии, не призывая горничных, вдруг куда-то запропастившихся.

Кухарка встретила меня широкой улыбкой. Оторвавшись от готовки, она намазала мне кусок хлеба маслом, посыпала сверху солью и подала на серебряном блюдце. Блюдце так и осталось у нее в руках, я забрала только хлеб. Потом увидела миску с яблоками, приготовленными для пирога, поняла, что хлеб с маслом и солью без сладкого яблока не имеет никакой вкусовой ценности, и стащила красный сочный плод, игнорируя хмыканье кухарки.

По лестнице я поднималась, набивая рот хлебом и яблоком одновременно, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие. Успев подняться на один пролет, я вдруг остановилась и прислушалась. Странный и совершенно неуместный звук коснулся моего слуха. Однако решив, что мне показалось, я поднялась на несколько ступеней и снова замерла. Где-то в доме блеяла коза. Едва не поперхнувшись и не потеряв яблоко, я спешно дожевала и проглотила то, что успела откусить, и поспешила на звук. Сердце стучало в груди так сильно, что жалобное блеяние вдруг стало теряться за его набатом.

Мне навстречу вылетела одна из моих женщин с горящими глазами.

— Ваше сиятельство, где вы ходите?! — с возмущением воскликнула она, после прижала руки к груди и добавила: — Там такое!

— Где? — сипло спросила я.

— Там! — она указала пальцем в сторону Бордовой гостиной, после опомнилась и закончила степенно: — Меня послали за вами.

Кто послал, я даже не спрашивала. Почти сорвавшись на бег, поспешила к гостиной, в которой когда-то впервые увидела своего мужа. Однако перед дверями остановилась, заставляя себя принять невозмутимый вид. Невозмутимой быть не получалось, поэтому, оставаясь в сильнейшем волнении, я вновь откусила от хлеба и от яблока и вошла в гостиную, уже не чувствуя упоительного вкуса моего лакомства.

Картина, представшая мне, была поистине впечатляющей. Посреди гостиной был откинут ковер, вместо него я увидела совершенно несчастную черно-белую козу. В глазах ее застыл немой укор, и почему-то я была уверена, что адресован он мне. Признаться, я устыдилась… перед козой. Потому передала ей с горничной остаток хлеба и яблока. Тем более есть было совершенно невозможно. Перепуганная коза загадила гостиную, и теперь прислуга спешно убирала следы козьей паники.

Перед мордой животного суетился сын Матери Покровительницы в традиционном зеленом балахоне. Он гладил козу, успокаивая ее и обещая, что скоро она вернется в родной хлев. Однако мой взор был устремлен не на неизвестного мне брата, чей объемный зад живо напомнил строки из вчерашнего письма о тяжести благочестия. Я смотрела на третьего визитера, гордо восседавшего на низенькой скамеечке. Из-за высокого роста, колени его нелепо торчали в стороны, но это ни в коей мере не умаляло важности, ясно читаемой на сиятельной физиономии диара.

— Доброго дня, любовь моя, — приветствовал меня Аристан, будто расстался со мной лишь сегодня утром.

— Д…доброго, — с трудом проглотив остатки лакомства, ответила я.

— Как ваше здоровье, дорогая? — бодро поинтересовался супруг, не прекращая своего занятия.

Я немного нагнулась, чтобы лучше рассмотреть, как сноровисто его сиятельство дергает козье вымя. Перед диаром стояли две плошки и обе были пусты. Впрочем, это не мешало его сиятельству продолжать издеваться над бедным животным.

— Я замечательно себя чувствую, — наконец, ответила я.

— Рад слышать, — широко улыбнулся мне супруг и перевел взгляд на сына Покровительницы. — Брат Хеборг, в этой козе что-то испортилось, она не доится.

— Зайка перепугана, — удручено ответил брат Хеборг.

— Или оскорблена, — заметила я, кутаясь в шаль, которую мне принесла одна из горничных. Окна в гостиной были открыты из-за козьего испуга. — Возможно, не стоило называть ее падшей женщиной. Вы ведь ее оскорбили?

Лицо диара вдруг вытянулось, и он с подозрением спросил:

— Откуда вы знаете?

— Хм… — глубокомысленно ответила я.

Наконец, оставив бедное животное в покое, его сиятельство поднялся со скамеечки, отдернул рукава рубашки и тихо буркнул:

— Бессовестная скотина. Испортила всю затею.

Я сделала несколько шагов навстречу, однако остановилась, так и не дойдя до мужа, и сделала небрежный жест рукой в сторону козы, чей вздох облегчения я явственно услышала.

— И что означает сей пассаж?

— Это не пассаж, это Зайка, — чуть ворчливо ответил его сиятельство, все еще обиженный на козу. Однако тут же лукаво улыбнулся: — Я воплощаю ваши фантазии. Теперь в нашей жизни не осталось лжи и тайн.

— Совсем? — полюбопытствовала я, едва сдерживая рвущийся наружу смех.

— Абсолютно, — с уверенностью ответил диар.

Я хмыкнула и, стараясь улыбаться мило, спросила, наивно похлопав ресницами:

— Вы ведь расскажете мне о своей жизни в обители? Вам было тяжело среди братьев?

— Что вы, дорогая, — не менее мило улыбнулся в ответ Аристан Альдис, делая еще один шаг ко мне. — Прекрасные люди. Благочестивы сверх меры. Признаться, я даже испытываю некоторое просветление после жизни среди них.

Как мне удалось сдержаться от смеха, до сих пор не могу понять.

— Правда? — с некоторым восторгом спросила я.

— Истинная, — подал голос брат Хеборг, благостно закатив глаза. — Брат Аристан трудился с утра до ночи и с ночи до утра, не разгибая спины и не покладая рук. Молился без устали, беспрестанно испрашивая у Матери Покровительницы прощения за все свои прежние грехи. А когда покидали мы обитель, братья рыдали от сожаления, что уходит от них столь праведный поборник веры.

Я перевела взгляд на супруга, он стоял, скромно потупив очи. Сама добродетель, не иначе, предстала мне в облике диара Данбьерга. Взгляд серых глаз мог принадлежать лишь святому, до того он был чист и светел. Аристан вздохнул умиротворенно и снова посмотрел на своего спутника. Тот ответил таким же умиротворенным вздохом и вдруг встрепенулся.

— Ваше сиятельство, брат Орэй, настоятель нашего монастыря, передал вам свое последнее, должно быть благодарственное послание.

Сын Покровительницы поспешил ко мне, вытаскивая из-за пазухи запечатанный конверт. Признаться, я ощутила легкую дрожь предвкушения, представляя, что написал мне настоятель. Потому вскрыла письмо, не медля ни минуты. Бросив на мужа лукавый взгляд, на лице которого по-прежнему читалось смирение, я приступила к чтению.

«Милости Богини нашей вам, ваше сиятельство.

Вот и окончились наши мучения, брат Аристан, пивший мою кровь на протяжении неполных десяти дней, покидает нас. Спешу поведать вам, как заканчивал свое покаяние ваш супруг. Окончание вчерашнего дня брат Аристан был обманчиво спокоен и благостен. Работал, как и прежде, на совесть. К ночи же пришел ко мне, прося выслушать его последнюю исповедь. Впрочем, она же была и первой. После ушел спать, а я до утра вздрагивал от каждого звука, ожидая подвоха. Однако же брат Аристан проспал до самой зари и встал на первую молитву полный сил и энтузиазма.

Сейчас он переодевается, готовясь покинуть нас, а я пишу и рыдаю от жалости, ибо берет он с собой козу Зайку, и никакие уговоры не способны отменить его решения. На все мои увещевания, брат Аристан ответил, что без козы ему возвращаться никак нельзя, что в ней его будущность и счастье. Не выдержав, я все-таки хотел выпороть его напоследок для облегчения душевных страданий. Брат Аристан переломал розги, закинул куда-то плеть, и вот уже час ее не могут найти. После сказал, что его сиятельное, простите великодушно, седалище не предназначено для порки, и что еще вчера он бы слова не сказал, а сегодня поздно, ибо он уже снова диар. Теперь рыдаю еще и от сознания, что упустил свое счастье.