Страница 64 из 87
Он перевел дыхание, прежде чем надавить на кнопку звонка.
Обычно он нажимал отрывисто, коротко и сердился, если не сразу открывали.
Сейчас долго держал палец на кнопке, слыша, как за закрытой дверью в коридоре разносится назойливое дребезжание. Потом — тишина. Он надавил снова. Потом дал два длинных звонка соседям — Захаровым. Теперь не отпускал палец, вдавливая слабо пружинившую кнопку.
Удостоверившись в конце концов, что квартира пуста, опустился на истоптанные ступени, изнеможенно прислонясь к решетке перил, и — мгновенно забылся. Очнулся так же внезапно.
На улице стыл ночной мрак, с крыши здания Наркомтяжпрома ритмично тявкали зенитные пушки–полуавтоматы.
Он не стал ждать, пока откроется метро, и отправился пешком через тревожно спящий город. Он не думал, застанет ли маму, Тадека, вообще кого–либо из семьи. Не думал, что им сказать. Ни о чем не думал. И шел, как придется, не выбирая улиц.
На пересеченной баррикадами Комсомольской площади патруль пригласил его в зал ожидания Казанского вокзала.
— Сегодня налет бешеный. Переждали бы в бомбоубежище…
— Спасибо. Спешу.
Он не шарил в темноте, ища звонок. Что есть силы барабанил в обитую войлоком дверь.
По ту сторону двери послышались шаркающие шаги, звяканье цепочки, хриплый со сна голос Тадека:
— Кто здесь?.. Карл?!..
Дверь распахнулась.
— Макс убит.
8 октября 1941 года Военный совет Западного фронта (командующий генерал–лейтенант И. С. Конев; 10 октября его сменит генерал армии Г. К. Жуков) передал командирам соединений, находившихся в окружении под Вязьмой, радиограмму:
«Вывести войска за Вязьму. Иначе катастрофа. Идти день и ночь. Темп 70 километров в сутки. Вы нужны для защиты Москвы».
Генерал–лейтенант Лукин получил этот приказ (радиосвязь с Лукиным оборвалась двумя днями позже). Сверчевский о нем не знал. Но и те, кто знал, и те, кто не знал, выполнить приказ были бессильны.
Сражавшиеся в окружении войска все же сделали свое, хоть и несоразмерное с задачей, дело, сковав в начале операции 28 гитлеровских дивизий, в последние дни — 14.
V
— Как вы, Сверчевский, дошли до жизни такой?
Генерал армии стоял к нему спиной, лицом к развернутой на стене карте, и спрашивал через плечо. Сверчевский видел тяжелую челюсть, залысину над чуть побелевшим виском.
— Как дошли? — повторил Жуков, и сам ответил с уничтожающей издевкой:
— Пешечком, пешечком притопал. Во фрицевских сапогах…
Когда в ГУКе [65] Сверчевскому передали: немедленно вызывает командующий Западным фронтом генерал армии Жуков, он не ждал ничего хорошего. Но этот тон, широкая спина, обращенная к собеседнику, сковывали, не давали собраться с мыслями. Стоя навытяжку, он неуверенно докладывал.
Короткие, через плечо брошенные реплики убеждали, что Жуков слушает. Когда Сверчевский уклонялся от какого–то важного Жукову направления, тот бесцеремонно обрывал.
— Занимая рубеж на Днепре, дивизия отразила бы натиск?
— Скорее всего — да.
— Меня не устраивает такой ответ. Да или нет?
— При достаточной артиллерийской поддержке — да.
— Почему не спрашиваете о силах противника?
— Должен был их знать. Штабы армии и фронта также обязаны были меня информировать.
— Обязаны. Но их оплошности — вам не оправдание.
Сверчевский постепенно улавливал ход мысли Жукова: командующий, видимо, хочет выяснить — предотвратимо ли было вяземское окружение? Вероятно, Сверчевский не первый из тех, на ком Жуков проверяет свои выкладки. В меру сил Сверчевский постарается ему помочь, не заботясь о том, как будут истолкованы объяснения.
Между крутым командующим фронта и подавленным командиром дивизии устанавливалось некое подобие контакта. Жуков смягчился.
— Садитесь, в ногах правды нет.
Сам он то поднимался на цыпочки, то опускался. Но теперь уже боком к Сверчевскому, переводя взгляд с него на карту.
— Зная замысел неприятеля, можно противопоставить ему свой контрплан.
— Чтобы реализовать контрплан, товарищ Сверчевский, необходимы силы, резервы… Ответьте лучше: до какого момента ваша дивизия сохраняла боеспособность?
— До десятого–одиннадцатого октября.
— Я не о дате. До какого момента дивизия оставалась в окружении активно действующей единицей?
— Пока имела боеприпасы и командиров.
— А командиры не потеряли голову.
— Командиру не дано право терять голову.
— Азбучные истины проповедуйте своим подчиненным. На какое место вы сейчас претендуете?
— На скамью подсудимых.
Жуков презрительно повернулся к нему.
— Самобичевание — не средство уйти от ответственности.
И вдруг открыто улыбнулся.
— Вопрос о вашем назначении решит ГУК, а мне — объяснительную записку. Без лишних подробностей и… самокритичных излишеств.
Сверчевский взялся за дверную ручку, когда вновь раздался хрипловатый голос командующего:
— К вашему сведению, генерал Калинин положительно оценивает контратаки двести сорок восьмой в районе Холм–Жирковский. Это, конечно, не повод почивать на лаврах. Степан Андрианович — добрая душа. Не чета мне.
Объяснительную записку Сверчевский составлял в госпитале. В том же Лефортовском госпитале, где лежал в двадцатом году. Тогда — раненый краском, теперь — генерал, задыхающийся от астмы, сваленный воспалением легких, подавленный мрачными думами.
Госпиталь, как и прежде, был окрашен в желтый цвет. По разметенным дорожкам прогуливались «ходячие», бродили, опираясь на палочки, на костыли, с повязками из-под шапок, с черными через шею косынками для покоящейся в гипсе или бинте руки.
Сверчевский и после разрешения врачей не гулял. Его устраивал бокс в генеральском отделении. Не хотелось никого видеть, слушать разговоры о ранениях, извлеченных осколках. Ему–то о чем рассказывать? О воспалении легких, астме? О том, как лишился дивизии?
Он лежал, уставившись в лампочку под матовым шаром больничного абажура.
Выписавшись из госпиталя, Сверчевский с удивлением узнал, что Жуков приказал дать ему отпуск, а также самолет, чтобы навестить эвакуированную семью.
Уже во время болезни Сверчевскому стало известно, что семья в Кирове, а в Кирове знали, что он лежит в московском госпитале. Встретивший на аэродроме горвоенком заверил: с жильем для семьи будет порядок. Семья пока что ютилась в подвале.
— Где Макс? — спросила мать, нетвердыми шагами ступая от кровати.
— Ранен.
Она положила обе руки на его вздрагивающее плечо.
— Мать нельзя провести… Макса нет.
Хоть бы слезинка. Она вернулась к кровати, сдернула одеяло. Легла.
Больше Антонина Войцеховна не поднималась.
Вечером ждало объяснение с Анной, женой Макса, не подозревавшей, что она вдова.
Еще на лестнице Анна почувствовала запах дорогого табака.
— Макс!
Столько народу в комнате и такая тишина!
— Где Макс? — она подступала к Карлу, недобро вглядывалась в его почерневшее лицо. — Где Макс?
— Ранен.
Трясущимися пальцами вынула папиросу из коробки «Казбека». Сверчевский чиркнул спичкой.
— Давай, Аня, покурим во дворе. Маме дышать нечем.
На лестнице она в третий раз спросила, догадываясь, но не желая верить.
В короткие дни отпуска Сверчевский помогал жене по кухне, проверял, как Марта и Зоря готовят уроки, провожал Анну на работу.
Но чаще всего сидел подле матери. Молчал, как она.
Такой и оставил ее. Чтобы никогда больше не увидеть.
На обратном пути в Москву перед Сверчевским с новой назойливостью всплыл вопрос, заслоненный до поры до времени положением семьи. На какое место ему претендовать, какую должность принять как достойную и посильную.
Его удел — война. Или приближение к ней, когда она приближалась. Иных поворотов судьбы он не мог вообразить.
И yадо же — предписание в город, удаленный на тысячи километров от передовой, билет в сторону, противоположную фронту.