Костер для сверчка

Залезая в коварный распадок, Манохин полагался на скудоумие противника. Кому, мол, придет в голову искать партизан именно здесь.

Его предположения оправдались только наполовину. Рожнов не полез в распадок, но на всякий случай выставил у реки заслон. Теперь партизаны могли маневрировать сколь угодно, благо позволяли размеры и рельеф местности. Однако их не тешила свобода в пределах клетки. Единственную тропу в обход заслона знал лишь главарь черных, о чем не подозревали ни Манохин, ни Посельский, ни старик-пасечник, появление которого у реки стало известно прапорщику спустя два часа...

Лагерь манохинцы сменили. Новая зимовка, загодя присмотренная Павлом Пантелеевичем, находилась в столь хитром закутке, сотворить который способна только природа. Но больше возможного нападения отрядников страшила затянувшаяся голодовка. Уже теперь от скудного рациона, нет-нет, да и запрыгают перед глазами метляки. В какой-то степени спасали поставленные на зайцев петли. Помимо зайчатины ели все. Угодил в котел и бурундук, гайно которого попалось на глаза учителю.

Недоедание лишало тепла; отрядники зябли, выползая на белый свет по нужде да затем, чтобы приготовить топливо или проверить ловушки. За последним отправлялись охотней.

Еще задолго до Рождества придумал Манохин просить о подмоге Кибата. Действовать прикинул через священника. Благо батюшка к партизанам относился без укора. Метавшийся бешеным кобелем прапорщик ни с доглядом, ни с гостеванием на подворье к священнику не лез. Напротив — чуждался, хотя каким-то краем доводился Богданову сродни. Не то начальник милиции старался обносить обочь божьего храма свои кровавые грехи. Не то по какой иной причине. По той, например, что притих битый начальник после недавнего налета красных. Правда, неизвестная кучка храбрецов, выдержав остервенелую стычку за околицей села, отошла в глубь долины. Но без потерь. В противовес прапорщиковым архаровцам. Как есть пять душ вычеркнул он из списков. Подранков не пришлось пересчитывать: партизаны пуляли в противника, будто на белковании. По окончанию боя, до глубокой с хиусом ночи прапорщик шатался по селу, иссиня-черный от дурной смеси браги и араки. А в дальнейшем, похоже, поджал хвост.

Придумка Манохина по-всякому казалась надежной. Учитывая, что батюшка был вне подозрений и, пускай, лично не мог наведаться к Кибату, — больно был на виду, его отсутствием озаботились бы сразу, — но имел возможность послать к алтайцу верного человека. И мука, и соль, и кое-что другое имелось у лавочника. Мельницу Луки пожгли в первом переполохе, но обозы в село шли без помех. Есть хотелось всем, морить голодом село у властей не было резона.

Тракт милиция пасла неусыпно. При Посельском ошивались зоркие мужики, взять Тогунакова или брательников Штанаковых. Но какой спрос с алтайца, если набьет вьюки продовольствием? Ведь инородцу другой раз и недосуг заглянуть в русскую лавку. Кибат всегда прикупал необходимое с запасом. В общем, крепко полагался Павел Пантелеевич на инородца. Дружба у них велась давняя. Еще до войны наезжал Манохин к внуку престарелой Хатый. Год за годом — привязался бровастый чергачакский мужик к легкому на ноги, приветливому Кибату, тот, в свою очередь, стал Павла Манохина почитать за брата.

Не брезговал Манохин и угощением друга, свои разносолы были победней, как-никак — девять душ в семье. В ответ на гостеприимство делился мужик ружейным припасом. Чего проще, коли мельник Лука приходился Павлу Пантелеевичу крестным и за помощь на помоле отдаривался огневым припасом.

Каменная обитель стояла на отшибе. Коляныч воровски держась забора, проник на церковный двор. Мороз усилился, плотно утоптанный снег повизгивал под ногами. Священник жил при храме, в одной ограде с божьей обителью. Жилую часть загораживал притвор, и пасечник обогнул его с западной стороны, убедившись перед тем, что сумеречная улица позади пуста.

Кадыл сидел в жарко натопленной горнице и просматривал «Епархиальный вестник» от прошлого года, изредка касаясь строк кончиком карандаша.

Гость потоптался, отдал поклон, держа шапку в руках. Батюшка тонко улыбнулся:

— Без церемоний, без церемоний, не на исповеди.

Последний раз Коляныч исповедовался лет десять назад. Батюшка знал о том со слов своего предшественника. Старик смущенно хмыкнул, отчего священник совершенно развеселился.

— Уж не безгрешен ли?

— Все мы люди. На каждом грех лежит.

— То верно. «Если говорим, что не имеем греха, — обманываем самих себя, и истины нет в нас». Все так! Другое тяжело: ныне к обычным добавился смертный грех — грех братоубийства. И нет нам прощения, ибо мы не люди уже. — Священник посуровел.

Гость смешался, не зная, как после такой отповеди начать деликатный разговор.

Но вопреки его сомнениям, Богданов к просьбе партизан отнесся спокойно, отмахнувшись от уверений в том, что его содействие Манохину зачтется в дальнейшем. Если... Если партизаны когда-нибудь возьмут верх:

— Доброго для прихожан ни от тех, ни от других не жду. Лично в покровительстве не нуждаюсь. Я служу Господу, ему меня карать или миловать. Однако морить живое голодом — непотребство. Потому не отказываю. — Он задержал старика, обрадованного скорым согласием. — Пусть люди Манохина учтут: коренные обитатели сих мест ныне, недоверчивы. Опасаясь, алтаец может усомниться в посыльном. Лучше иметь знак, который удостоверит личность гонца.

Коляныч спохватился. Павел Пантелеевич словно в воду смотрел, когда давал наказ старику. Небольшой узкий сверток показался на свет из глубины пасечниковой дохи. Священник принял сверток, вновь усмехнувшись:

— Просящему подают?

А потом вторично попытал гостя:

— Не хочу быть суетным, но полюбопытствую: уж не тот ли это Кибат, который якобы воскресил одного из моих прихожан?

Вопрос остался без ответа. Кадыл остро глянул на поскучневшего Коляныча и сменил тон:

— Странно, но похожую сказку приходилось слышать от нескольких особ. В том числе — от инородцев. А они, будучи склонны к чудесным вымыслам, все ж таки не суесловят втуне. Находятся даже очевидцы воскрешений и уверяют в одном — чудесным даром обладают-де только мужчины из рода алтайки Хатый. Кибат доводится ей внуком. Не так ли?

Пасечник безмолствовал...

Что приключилось той ненастной ночью, когда, отчаявшись дождаться алтайца, манохинцы прокрались под самым носом у милицейского дозора к селу, никому углядеть не довелось. Какого рожна выглядишь в беззвездной темени, схоронясь за глухими, на толстых кованых болтах, ставнями?

Только... Едва ночь перевалила за середину, перекатилась в сторону реки под растерянный собачий брех частая стрельба.

Минут десять порох жгли густо, как по доброй мишени. Уверенно так, вроде прицельно. Смолкла пальба резко, как и не начиналась.

Новости пришли утром. Дескать, милиция начисто прибрала манохинских бандитов.

Новая победа вызвала торжество Посельского. По светлому стало видно: прапорщик с напарником обходит по берегу Катуни подстрелянных. Солдат работает штыком, словно вилами.

Ткнет в тело наотмашь — замрет, выжидая. Идущий следом начальник в каждом сомнительном случае палил в голову лежащего из нагана. Медленно так: стянет зубами рукавицу, держит ее, словно кобель поноску — палец на спусковой крючок — выстрел. Потом, так же, не спеша — рукавицу на место. Иного партизана, пристывшего к наледи, валенком упершись, перевернет. На предмет опознания. Глядеть муторно! Оно — хоть и мертвяки, а все-таки люди — не маралятина.

К обеду прапорщик появился на улице в непотребном виде. Останавливал каждого встречного и похвалялся: «Вот дубье манохинское. Вышли сослепу — точь-в-точь на наряд...»

Тешился начальник милиции. Сучил от радости ногами, аж бородавка на левой щеке подпрыгивала. Пьяно качался из стороны в сторону, и, мало кто примечал, как морозно, испытующе прощупывал Посельский собеседника узкими щелочками зрачков, в которых не было признаков хмеля. Позднее шестерых мужиков сволок прапорщик на Большую улицу. Где в бывшем здании приходской школы дотемна выколачивал душу из неосторожных.