Краткая книга прощаний

— И что? — сказал Сократ.

— А то, что как сказала она это, я так почувствовал, что больше никого в мире и нет.

Не грусти, Колька

Ходил как-то Сократ по морозу бутылки сдавать. Холод, прямо скажем, невероятный. В мире полное обморожение, вплоть до гангрены. Пришел в магазин, а там очередь. Пока выстоял, пока туда, сюда. Потом же отовариваться надо. Короче, когда в обратный путь пустился, стала такая неохота идти, что не передать.

Сел Сократ в сугроб возле самого своего дома, ноги вытянул. Сказал:

— Ух.

Дом ему свой видно было распрекрасно, настроение появилось отличное.

— Мы приятно провели время, — сказал Сократ подходящему откуда-то сбоку Николаю, — просто великолепно.

— Не знаю, — сказал Николай, — все может быть.

— Да брось, Колька, не грусти, — обнадежил Сократ, — эти дни останутся в веках. Хорошо, что без спешки все прошло. Опять же на свежем воздухе.

— Нам письмо пришло, — сказал Николай, — пойдем, почитаем.

— Да ну его, — рассмеялся Сократ, — не время сейчас для корреспонденции.

— Но почерк ее, — задумчиво сказал Николай.

— А конверт, — спросил Сократ, — конверт — чей?

— Забавно, — сказал Николай, — мороз стоит, а мы сидим. И суда нет так долго. Почему нет так долго суда? Когда же, Сократ, появятся судьи?

О Власе

«Куяльник»

С похмелья купил Влас себе «Куяльник». Цитрусовый. Попить и вообще. Пришел на работу. На ступеньках его шеф встречает и говорит:

— Что ж ты, Влас, хлоп тебя по голове, на работу опаздываешь?

Влас наморщился и говорит:

— Ну черт его знает. Шел на работу, а тут «Куяльник». Вчера же воскресенье было.

Задумался шеф и спрашивает:

— А не суббота?

— Нет, ну как же суббота, мы по воскресеньям дома сидим.

— В самом деле, — говорит шеф, — дома. Ну да Бог с ним. А что «Куяльник»?

— Вода, — томно сказал Влас, — вода и вообще.

— С газом? — спрашивает шеф.

Влас посмотрел на бутылку и говорит:

— Не видно, но я бы не стал.

Шеф тоже посмотрел на бутылку и говорит:

— Я бы тоже не стал, и потом вот что я тебе, Влас, скажу. Пиджак у тебя одет навыворот.

Посмотрел Влас на пиджак и наморщился.

— Хлоп меня по голове, — говорит, — это ж надо так на работу идти, что пиджак выкрутился.

— Да, Влас, — согласился шеф, — это ты за «Куяльником» пребывал в спешке, но теперь изменись, чтобы одежда в тебе согласовалась.

Конечно, тут Влас и пиджак заново взворотил, и носки с галстуком из кармана достал и надел.

— Вот, — оценил шеф, — теперь я тебя вижу, а то было не узнать: босиком и с «Куяльником». Фигня какая-то.

— А ботинки мне были не по дороге, — объяснил Влас, — и потом — весна на улице.

— Какая там весна, — наморщился шеф, — оттепель.

— Ну да, оттепель, — не согласился Влас, — июнь на дворе.

— Март, — устало сказал шеф, — март, ты забыл просто.

— Да уж нет, — уперся Влас, — я по радио слышал.

— Прогнозы это все, — возразил шеф, — прогнозы и мечты, а жизнь сурова.

— Да, — загрустил Влас, — но можно обратиться в календарь.

— Брось, Влас, будь мужчиной. Календари — для неврастеников. Открой глаза и глянь.

Влас глянул. С неба сыпался снег. Дворники несли елки.

Снег и снег

Лыжня шла от старой бани наискосок по ельнику к двум колеям неблагополучной дороги военного лесного хозяйства. А там, на юго-востоке — брешь в лесах: огромный, пятнадцать на пятнадцать километров, незамерзающий квадрат — поле болот.

Напротив, ступая на север, через час можно было выехать к желтому шлагбауму с домиком старшины Петина, которого звали Хароном. Он был мудак и бабник, но человек хороший. Дальше шла деревня с едким названием Перикса, а уж за ней — трасса, ведущая неизвестно куда. По ней ходили автобусы.

Жили мы уединенно — шесть человек армейских кинологов. Выездной, меняющийся раз в сутки, караул из двенадцати человек не вносил разнообразия в распорядок. Они приезжали и уезжали, а мы здесь жили, и часто, когда нам не привозили воду, мы в огромной выварке топили снег и пили его.

На наших выгулах имелось два-два с половиной десятка собак караульной службы. Восточно-европейцы, немцы, москвичи, бульдоги, а также несколько странных псов неопределенной породы и с явными признаками вырождения. Они произошли от неравных браков, то бишь армейских собачьих мезальянсов. Самые нервные были самыми умными, но работать не хотели. Они целыми днями весело носились по выгулам, рассматривая нас, их друзей, покровителей и наставников, а также беременное снегом небо.

В тот год снега, действительно, выпало на удивление много. Вообще говоря, он почти не прекращал своего неумолимого, тишайшего хода. С ноября по март набралась едва ли одна неделя без снега. Запомнились частые оттепели на несколько часов, которые сменялись вновь скрипучим и жарким морозом.

За давностью лет не помню многого. Однако врезался в память наш одноэтажный домик, где кровати в два яруса, да кухня с электроплитой, да умывальник с пипочкой. На нем стояла высокая шапка снега. Над ней висел месяц. Вокруг него в гармоничном порядке располагались звезды, кометы, метеоры, ангелы, радиоволны. Это была наша вселенная. И в ней, несомненно, был Бог.

Лешка по кличке Хендрикс умер первым. Он и был худой. Худее собственной гитары. Чистоплотный — страсть. Недели за две до Рождества стал недомогать. Лежал много, перестал с собаками в караулы ходить. Наш старший сержант — Бальчик Серега — кормил болящего глюконатом кальция, уверяя, что в нем вся сила. Хендрикс недоверчиво щурился, тихо посмеивался, хрустел белыми таблетками, курил, глядя в потолок, наигрывал один и тот же третий трек из «Electric Ladyland». Умер ночью, когда над снежной шапкой нашего домика водили хороводы, гудящие, как шмели, ангелы, да на коротких волнах пели вражескими голосами Вена и Париж.

Расследовали этот случай внезапной смерти неделю или даже две. Допросы. Беседы. Уговоры. Начальник политотдела, начальник штаба, из области кто-то приезжал. Я уже не говорю о наших ротных командирах, которые ходили пьяные, угрюмо недоверчивые и глядели на нас так, будто именно мы виноваты в смерти Хендрикса. Прошло еще какое-то время, и все успокоилось.

В конце января помер Генка Штрихе. Но он-то был боксер и все такое, то есть, человек, обладавший, кроме незаконченного высшего образования, еще и отменным здоровьем. Что тут началось, трудно передать. Все мы и на губе посидели, и по ночам с офицерами поговорили. Допросы были тонки и изощренны. Спать приходилось мало, и мы дурели от недосыпа и непривычного обилия матерных слов. В быту между собой мы обычно обходились простыми улыбками и командами из курса начальной дрессуры.

Но допросы допросами, а собак-то кормить надо, выгуливать, в караул ставить и все такое. Выпустили нас. Питание улучшили и в целях профилактики обкололи антибиотиками.

Восемнадцатого февраля на день рождения дивизии умер Бальчик. Этот скончался в три дня. Мы успели передать с караулом весть в дивизию, что старшой наш занемог. Караул передал эту весть на следующий день к вечеру, когда они по заснеженным лесным дорогам добрались в дивизию. А примчались, получается, наши отцы-командиры в аккурат после того, как Бальчик преставился.

Столько следователей по особо важным я в жизни своей не видел и надеюсь больше не увидеть. Из Москвы умники приехали. Карантин. Особая зона. Все такое.

Нас троих: меня, Шурку (фамилию забыл) и Андрея Антюхина таким вниманьем окружили, что впору повеситься. Правда, вывозить никуда не стали, проводили с нами эксперименты. По минутам заставляли вспоминать всю жизнь.

Выяснили, что у покойного Хендрикса были замечены случаи лунатизма, что Бальчик с Андрюхой на Периксу щенков втихаря продавали. Меня раскололи на детский онанизм, а Шурик признался, что в пятом классе несколько раз подворовывал. Крал книги в букинистическом магазине. Прочитывал и тайком возвращал. У Антюхина, кроме всего прочего, отобрали порнографические открытки и два презерватива, которые, по-моему, остались у него еще с гражданки. У него же изъяли самодельные стихи, три полных самой трепетной любви письма на родину, адресованных трем разным женщинам, и зачитанный сценарий «Андрея Рублева». После всех официальных допросов с нами поговорил по душам прапорщик Тимофеев, и Шурке досталось по харе два раза.