Чужие дети

Даже сэкономив время на завтраке, прибыть в детский дом, который находился в двух часах езды от дома, к десяти часам утра оказалось задачей невыполнимой. В итоге справилась она только наполовину – приехать приехала, но опоздала на целых тридцать минут.

Машина уткнулась носом в толстые железные прутья, и Катя заглушила мотор. Ограждение тянулось по всему периметру детского дома, и пришлось побегать в поисках калитки. Наконец нашлась будка охранника, кнопка звонка. Вопрос «вы к кому?», и ворота открылись с протяжным стоном. Катя почувствовала, как по спине побежали мурашки. Она никогда в жизни не бывала в тюрьмах, но почему-то сейчас ей казалось, что она попала именно туда. Нет, никакой колючей проволоки и высоких бетонных стен – все было чисто и красиво: свежевыбеленное здание, футбольная площадка, деревья во дворе. Все напоминало обычную столичную школу. Кроме атмосферы трагедий и несчастий, боли и одиночества, которыми, казалось, пропитан воздух.

– Вы на День Аиста? Проходите быстрее! Концерт уже начался.

Юркий светловолосый мальчишка, лет двенадцати на вид, встретил ее у входа, принял плащ и подвел к столу регистрации. Две бойкие сотрудницы тут же начали задавать ей тысячу вопросов о семейном положении, о бумагах, и Катя растерялась. Но потом поняла, что ее по ошибке приняли за потенциального усыновителя, и ограничилась вручением регистраторам визитки.

– Я из издательского дома.

– А-а-а.

– Это спонсоры! – весело крикнул мальчишка.

– Тогда ничего не нужно, – смилостивилась старшая дама и пригласила: – Проходите в зал.

Обе работницы тут же потеряли к Кате всякий интерес.

– Налево или направо?

– Я провожу! – Мальчишка вновь подскочил к Кате.

Без лишних церемоний он схватил ее под руку и потащил в глубь коридора. Катя старалась не выдать своей неловкости, даже неприязни – настойчивое и собственническое прикосновение чужого мальчика было пугающим. Ребенок сжимал ее локоть все сильнее, словно пытался им завладеть.

– Меня Сережей зовут, – представился он по собственной инициативе.

– Екатерина Викторовна.

– Очень приятно. А у вас дети есть? – сразу же поинтересовался пацан.

– Есть. – Ответ прозвучал глухо.

– Да?! – Он как будто бы удивился. – И сколько же им лет?

– Пятнадцать лет старшей и годик младшей.

– О-о! Мне тоже пятнадцать!

– Неужели? – Катя искренне удивилась и, воспользовавшись заминкой, вытащила из цепких пальцев подростка онемевший локоть. Но он тут же впился в ее ладонь. – Мне показалось, ты намного младше.

– Неа, это только по росту. Меня как в батор сдали, я перестал расти.

– Куда сдали?!

– Сюда. В батор.

– Впервые в жизни слышу такое слово. – Катя задумалась, пытаясь разобраться с его этимологией.

– Ну, – Сережа пожал плечами, – у нас тут все так говорят.

– И что означает этот «батор»? – Никакие сто́ящие догадки в голову не приходили.

– Как что? – Сережа удивился непонятливости гостьи. – Детский дом.

– И сколько же тебе было лет? – Катя не удержалась от вопроса и тут же об этом пожалела.

– Когда моя мамка померла или когда бабка сюда сдала?

У Кати пересохло во рту. Сказать не получилось ни слова. Сережа понял, что ждать ответа бесполезно.

– Одиннадцать. Это когда насовсем. – Он низко опустил голову, как будто не хотел, чтобы женщина увидела, что творится с его лицом. Но она успела заметить, как маска безразличия сменилась гримасой боли, которую он поспешно скрыл.

Они замолчали и дальше шли под стук собственных шагов. Катя отчего-то стеснялась этих настойчивых гулких звуков, которые разносились по всему коридору. «Как в морге», – почему-то подумалось ей. Потом послышались монотонные голоса из актового зала. Впереди показались чуть приоткрытые высокие двери, и в проеме стали видны бесчисленные затылки подростков. Катя опешила. Сколько их здесь?! Она попыталась сосчитать, но тут же сбилась. Человек сто, не меньше. Ни войны, ни катастрофы, мирное время, так откуда в детском доме так много детей? Она прекрасно понимала, как попадало в детские дома поколение ее матери – дети, родившиеся в конце тридцатых – начале сороковых прошлого века. Это было известно и объяснимо. А сейчас? Катя стала вглядываться в затылки. Головы опущены, шеи обнажены – все как один копались в своих смартфонах и не обращали ни малейшего внимания на сцену. Ряды и ряды одинаковых напряженных затылков. «Инкубатор!» – догадалась вдруг Катя. Вот откуда взялось это странное слово «батор». Она вспомнила, как ее мать рассказывала, что домашние дети всегда дразнили детдомовских «инкубаторскими». Как только сразу не поняла.

– Спасибо тебе большое, Сережа, – ей вдруг стало неловко за то, что мгновением раньше она хотела вырваться из рук мальчишки, – я бы заблудилась одна.

– Пожалуйста. – Он едва заметно улыбнулся и неохотно отпустил наконец ее горячую от волнения ладонь.

– Вы к нам часто приходить теперь будете, да?

– Нет, – она посмотрела на него внимательно, – а почему ты так решил?

– Да слышал, что директор наш с вашим издательством дела какие-то спонсорские замутил. Что-то там про книги.

– Надо же, как быстро у вас распространяются новости, – она покачала головой, – и что ты об этом думаешь?

– Фигня полная! – Сережа пожал плечами. – Никто из наших читать не будет.

– Почему?

– Скучно.

– А что вам не скучно?

– Да мало ли, – он нехорошо ухмыльнулся, – а вот планшеты давайте привозите еще. Это нам надо!

Катя не нашлась что сказать в ответ. Подросток развернулся на пятках и, фамильярно махнув ей на прощание рукой, двинулся в обратном направлении. В дальнем конце коридора показалась семейная пара лет пятидесяти, и Сережа моментально переключился на них. Через несколько секунд он уже крепко держал за локоть другую незнакомую женщину и что-то без умолку говорил ей прямо в ухо. Он не замечал ни ее растерянности, ни нервных попыток мужа втиснуться между юным провожатым и своей женой. Мальчик просто хватал то, что мог получить, – несколько секунд безраздельного внимания взрослых. Любых и всяких, лишь бы их можно было присвоить себе на пару секунд, а потом навсегда забыть.

Катя наблюдала за происходящим с Сережей теперь уже со стороны, и ее накрыло горькое чувство. Этот ребенок бросался на всех и каждого словно коршун. В свои пятнадцать он вел себя как пятилетний малыш. Ну не станет обычный подросток искать контакта с каждым встречным и поперечным, не будет он за считаные секунды взламывать чужое личное пространство при первой же встрече. Хотя бы какая-то природная стеснительность просто обязана быть, даже если речи не идет об элементарной вежливости. По Насте Катя прекрасно знала, какими подозрительными делаются дети в подростковом возрасте по отношению ко всем взрослым – было непросто завоевать доверие пятнадцатилетних, и мало кому это на самом деле удавалось. А здесь – раз, два, бесцеремонное вторжение, а за ним – ничего.

Мать как-то рассказывала Кате, что в ее группе тоже были такие дети – бросались на каждую тетку с криками «мама-мама». Сама она так не делала, наоборот, пряталась от всех куда подальше. А этих «слюнявых маменькиных сынков» в группе горячо ненавидели и часто били. Так что подростками они все до последнего поумнели и твердо усвоили – не высовывайся, а то получишь. Да и не было уже смысла к кому-то приставать – больших детей советские семьи не усыновляли. Изредка могло повезти только младенцам, которые вместе с новой жизнью в бездетной семье получали другое имя и легенду о своем происхождении вместо реальности. Но это было очень давно, больше шестидесяти лет тому назад. Другая страна и другие люди. Катя понятия не имела, как сейчас обстоят дела и что изменилось в детских домах.

В подавленном состоянии она вошла в зал и опустилась на свободное место поближе к выходу. Через кресло от нее, развалившись и вытянув ноги в проход, сидел огромный вихрастый парень лет семнадцати. Приятной внешности, но с диким звериным взглядом. Он то и дело поглядывал на дверь, около которой стоял бдительный охранник, и тяжело вздыхал. На сцене тем временем неохотно топтались четыре подростка, отвратительно плохо разыгрывая неизвестную пьесу. Каждый думал только о себе, все без исключения забывали слова, ждали подсказки от суфлера и вставали к залу спиной. Катя поморщилась, уловив, как безбожно дети коверкают и искажают фразы, даже несмотря на подсказки. Впрочем, текст подобного обращения, кажется, заслуживал. Это был набор бессмысленных современных словечек с претензией на юмор. Возможно, кому-то и захотелось бы посмеяться, если бы не было настолько печально на все это смотреть. Пытка «театром» наконец закончилась, и на поклон вышел автор пьесы и режиссер – пожилой неопрятный мужчина лет шестидесяти со свисающими на плечи жидкими волосами, в истертой до дыр жилетке. Он что-то говорил об отдаче себя «этим несчастным детям», о добром и бескорыстном труде, постоянно намекая на свои благочестие и талант. Слушать такое было неловко. За постановкой последовал танец. Потом еще один. А в финале концерта зазвучала песня про маму. Дети-сироты выстроились в два ряда на сцене и выводили мелодию разнокалиберными голосами. Сотрудники детского дома украдкой поглядывали на потенциальных усыновителей – удалось ли выбить слезу? Катя вдруг почувствовала себя так, словно попала в чудовищный магазин живого товара. Она отчетливо видела, как мальчик в центре хора хотел всем понравиться и едва не выпрыгивал со сцены; как крайняя девочка в первом ряду пыталась спрятаться за других детей, а бдительный воспитатель постоянно вытаскивал ее за плечо. Лицо девчушки покраснело от бессильной злости, на глаза навернулись слезы. Кате стало жалко ребенка. Что творилось в душе этого маленького человека, который вынужден был стоять перед толпой незнакомых людей помимо собственной воли?