Страница 2 из 66
Он потом встречал еще двух самок, но ограничился тем, что прогнал их со своего участка.
6
Закончилась очередная смена меха, на месте кротовьей ранки появилась запятая из серебристых волосков, а с первым снегом соболь встретился с собакой, которая в прошлом году загоняла его и держала в осаде в россыпи. Он и теперь легко избежал опасности – залез на дерево, уселся там в развилке так, что собаке его даже не было видно, и ждал, пока эта прыгающая в бессилье на ствол кедра злобная тварь забудет о нем и уйдет.
Он даже поворчал сверху, подразнил собаку.
Вскоре появилось и еще одно, еще более крупное, для того чтобы лазить по деревьям и тонким веточкам, существо – человек.
Такого зверя соболь еще не видывал.
Человек и не полез на дерево, он издалека ударил по стволу кедра чем-то тяжелым. Ствол загудел, пронизывая этим пугающим гудением все тело соболя.
Соболь с удивлением и тревогой пробежал от ствола на другой сук, не гудевший, и глянул сквозь хвою вниз, чтобы выяснить характер угрозы.
Необыкновенный звук повторился, и сила, не учтенная рефлексами соболя, сбросила его вниз на землю.
Инстинктивно соболь упал на лапы, чтобы вскочить и бежать, но лапы больше не подчинялись ему.
Приблизилась морда собаки, он рванулся укусить ее, но не смог, и тут жизнь кончилась в нем.
– Замри! Удар! Замри!
Листья бадана, покрытые мелким снегом, похрустывали под ичигами Панфилыча. Удар держал лапой мертвого соболя и стерег его неподвижным глазом.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОСЕНЬ
Глава первая
В ТАЙГУ
1
Дом Петра Панфилыча Ухалова стоял на стрелке, где Талда вливается в Шунгулеш, на самой окраине Нижнеталдинска. В большую воду баню и часть картошек заливало. Не то слово – заливало, это вторая баня у Панфилыча – одну просто унесло.
Жена его, Марковна, пришла как-то с огорода, села у печки от дождя греться и смеется:
– Баню-то как теперь топить будем?
– Как топили – так и будем.
Она опять смеется.
Пошел Панфилыч посмотреть, чего это Марковна смеется, а баня уплыла, на тальниках зацепилась, поворачивается легонько и сплывает.
На самой окраине стоит домик, за мостом слюд- фабричка, а там уж – тайга, и тракт Сибирский в той тайге теряется, как тропинка.
Сейчас тайга неотличима, слилась в предрассветной осенней тьме со всем остальным миром без границ, с землей и небом, безвидным из-за многослойных облаков. Облака стремительно движутся, и к полудню будет ветреное солнце, но сейчас все глухо срослось в темноте в одну неподвижную, безнадежно непроглядную подавляющую массу.
2
Михаил Ельменев, напарник Ухалова, и поденщик их Кешка Косой, ведя в поводу двух завьюченных коней, с чувством знобкой утренней бодрости быстро дошли через сонный Нижнеталдинск до Панфилыча, постучали в ставень.
В щели пробивался свет. Во дворе повизгивали собаки и глухо переступал по бревенчатому настилу панфиловский мерин Маек.
– Заходи, мужики, – отозвался из избы хозяин.
Панфилыч в шерстяных носках и полной сбруе сидел за столом.
– Приятного аппетита, хозяин, – сказал Кешка.
– Спасибо на добром слове, садитесь с нами, – ласково ответила Марковна.
Панфилыч промолчал.
Из-за занавески смотрела на вошедших большая лохматая голова больной дочери Панфилыча. Когда девочка заметила, что на нее смотрят, она взвизгнула и спряталась, остались видны ее тоненькие пальчики, державшиеся за занавеску.
– Айда с нами, Калерочка, – сказал Михаил, – грибочков соберешь.
– Не-е! – пронзительно крикнула девочка и распахнула занавеску, с пугающим восторгом глядя на Михаила.
– Ремня хочешь? – спросил Панфилыч, поднимая глаза от миски.
Девочка спряталась и затихла. Слышно стало, как она всхлипывает.
– Чайку на дорожку, – еще раз предложила Марковна, встревоженно покосившись на занавеску.
– Пили-ели, благодарны очень, – весело сказал Михаил.
Обычно Калерочка его не боялась, и он всегда с ней разговаривал и играл, но сегодня она или не узнала его, или испугалась Кешки Косого.
Панфилыч потел над миской, будто хотел наесться на месяц вперед. Кешка сидел у порога на корточках. Подсел к нему и Михаил.
– Кошму ложить – нет ли? – крикнула из сеней Марковна.
– Ложи, – ответил Панфилыч.
– Ремешок желтенький ложить – нет ли?
– Ложи.
– Варенье берешь, нет ли? Али раздумал?
– Не ложи! – весело и громко крикнул Михаил. – Я сладкого не ем!
– Самородинного положь баночку, – сказал Панфилыч и заспанно и хмуро посмотрел на ожидавших его спутников.
– А эту срамотишшу почо в мешок сунул? Я обыскалась, чинить хотела, а ты упрятал. Так в дырьях и будешь ходить?… Мишка-то чо скажет? Старуха плохая, мол, старая, за мужем не смотрит. И так нас люди осуждают!
Из сеней вылетели и упали на пол кальсоны и нижняя рубашка.
– Положь на место, дура! Починить, дак не сыскала, а теперь дак!
– Ложи, Марковна, в тайге все сойдет, – засмеялся Михаил, поглядел на просвет изношенное шерстяное белье напарника и бросил его обратно в сени.
Чай пить Панфилыч не стал, чтобы не задерживаться, – хлебнул немного холодной воды из ведра, взял конфетку пососать после жирного, поругал в сенях свою старуху, обул на пороге пованивающие свежей смазкой ичиги, топнул пятками пару раз в пол и тяжело поднялся.
– Поташшились, чо ли, мужики?
– Поташшились.
3
На улице подвьючили Майка, проверились. Недетским голосом заплакала в избе Калерочка, залилась, зашлась сильным грубым криком.
– Уйми там! – Панфилыч откашлялся, отплевался и вышел из ворот следом за выводившими мерина мужиками. – Не закрывай, баба закроет, – сказал Панфилыч возившемуся в темноте с воротами Михаилу и пошел вперед, шоркая по мерзлой заиндевелой траве нерасхоженными ногами.
Михаил все-таки заложил ворота.
С крыльца Марковна ворковала:
– Не плачь, Калерочка. Уехал наш папка, уехал! Тихой теперя наш домишко, тихой да славной! Будем с тобой зимовать, чай с блюдечков пить!
4
В Нижнеталдинске только из редких ставней пробивался свет.
Тьма перерождалась, расслаивалась.
На дальнем конце путеводной звездой тускло, но негасимо светилась лампочка сельпо.
Через час охотники свернули с гремучего, разбитого лесовозами асфальта Сибирского тракта на гравийную подмороженную дорогу специализированного леспромхоза «Узбеклес».
Когда-то здесь на тракт выбегала пешая тропа, потом вьючная, потом тележная колея, а теперь лесовозы разъезжались при встрече свободно.
Лошади стали глуше цокать копытами, собаки убежали вперед и где-то по кустам рычали, играя друг с другом.
За спиной прозвенел поезд; нарастая, донеслась и погасла над тайгой, шарахнувшись волнистым эхом между сопок, сирена электровоза. Над самым нижнеталдинским кладбищем, на подъеме с поворотом, дает электровоз сирену, от нее колеблется воздух, а от тяжести и скорости экспресса деревни по сторонам Транссибирской магистрали подпрыгивают и подрагивают, как чашки на столе.
Пронеслась, ударяя по сопкам и сплетаясь с собственным эхом, сирена экспресса, – значит, наступило в Шунгулешских тайгах утро, шестичасовой прошел.
5
– Нынче мы, кажись, из первых опять, – сказал Михаил.
Кешка кивнул ему и улыбнулся. Панфилыч ничего не сказал.
Чай сели пить в седловине Шунгулешского, или, как его называли в отличие от остальных, Первого перевала.
Кешка проверил вьюки, Панфилыч с отвычки завалился под кедром, одиноко оставленным на сплошной лесосеке. В обязанности такого кедра входило засеять своими семенами огромную свежую рану лесосеки, и лет ему для этого отводилось сто – сто двадцать по графику и плану.