Серебряная свадьба

О т е ц. Учитывая основную работу, некоторые трудности в знакомстве с последними материалами… придется, очевидно, уехать из Москвы… а также всякого рода семейные трудности… Так что — лет пять.

М а к с и м. Накинь еще два года. На всякий случай.

О т е ц. Хорошо… Семь лет.

М а к с и м. Через семь лет… через семь лет… Семилетка в четыре года. Допустим, даже так.

О т е ц. Не прельщает?

М а к с и м. Ты не учитываешь слишком многого.

О т е ц. Я, кажется, догадываюсь.

М а к с и м. Я скажу сам. Первое, может быть, самое незначительное. Что за все время моя точка зрения восторжествует и уже будет не моя. Я далеко в хвосте других, и мои даже правильные выводы будут не больше чем дважды два — четыре. В хвосте, хвосте…

О т е ц. Что второе? Первое несерьезно — за эти четыре года ты уйдешь значительно дальше их от своей верной точки, пока они будут тратить время, чтобы найти ее. Что второе?

М а к с и м. Что второе? А на второе то, что я никуда не уйду дальше. Никуда. Или на микроскопически малое расстояние. Слушай. Что происходит сейчас — мозг, молодой, свежий, энергичный, вырабатывает правильное решение… Правильное! Даже смешно в этом сомневаться. И ему, моему мозгу, мне нужен успех. Помнишь, у Гёте: «Ничто так не способствует успеху, как успех». Радость должна сопутствовать молодости. Радость успеха, первооткрывательства. Есть два пути — молодость должна быть молодостью, с легкостью, радостью, открытостью, легкомыслием, успехом. А второй путь — быть в молодости мудрым, собранным и старым, а в старости обрести успех, радость молодости, признания… и влюбиться в восемьдесят один год, как тот же Гёте.

О т е ц (не сразу). А как насчет радости от брошенной всем перчатки? От азарта схватки, которая длится всю жизнь?

М а к с и м (серьезно). А я не азартный человек. Ты всегда пытался воспитать из меня напористого человека. Для этого есть и другие названия — незаурядного, выдающегося… Но выдающегося человека не надо воспитывать, они, выдающиеся, за скобками жизни. Но я не выдающийся. Жалко, очень, но это так… А для нормального человека… есть энергия молодости, но она, как и любая другая энергия, постепенно кончается. Как тележка, которую когда-то толкнули. Пусть даже очень сильно. И постепенно эта тележка останавливается. И тогда остается два пути — или вспрыгивать на тележку общества и уезжать туда, куда едут все… или искать какого-то нового толчка, новых сил, но уже постоянных.

О т е ц. А ты считаешь, что у меня энергия не кончается?

М а к с и м. Ты извини, хотя глупо за это извиняться… Но у тебя ее хватит на две жизни. И, наверно, поэтому мы все чаще не понимаем друг друга.

О т е ц. Нет, кажется, сегодня я тебя понял.

М а к с и м (нервно). Ты знаешь, я готов продать душу дьяволу, как раньше говорили. Потому что я знаю, что, если я даже буду развивать свои способности добросовестно и всю жизнь, в конце концов это будет все равно так мало… Мне все время не хватает… какой-то внутренней осмысленности, что ли…

О т е ц. Может быть, помощи?

М а к с и м. Нет, нет, нет…

О т е ц. Ты винишь в чем-нибудь меня?

М а к с и м. Да… То есть нет. Выслушай меня…

О т е ц. Ну, успокойся.

М а к с и м. Ты понимаешь, мне даже кажется, что я не умею любить. Я не способен на это чувство. Это только вечная моя необходимость, чтобы мне помогали. Это только знание, что этот человек меня не предаст. А сам-то я могу и продать и предать. И я так боюсь в себе этого. Я сейчас говорю и не могу остановиться. Папа, почему это?! (Опустил голову.)

О т е ц. А Марина?

М а к с и м. Я тебя спрашиваю — отвечай. (Неожиданно.) Вот уж действительно никогда не думал… вот уж действительно глупость… (Смотрит на Отца несколько отсутствующим, странным взглядом.)

О т е ц (хватает его за плечи, трясет). Максим, что с тобой?.. Максимка…

М а к с и м. Где я?

Отец неожиданно прижимает его к себе, его глаза растерянны, он не может говорить. Так они сидят некоторое время молча. Неожиданно Максим встает и отходит в сторону. Поворачивается, кажется, он пришел в себя.

О т е ц. Марина, кажется, не понимает, что ты ее не любишь.

М а к с и м (равнодушно). Откуда ты взял, что я не люблю. Люблю. Она ко мне привязана. Для меня это любовь. И все, все… (Пауза.) А если я сам никого не могу защитить, если я даже в детстве не умел драться, если я даже сам себя не могу защитить? (Говорит все очень отчужденно и внешне даже вяло.) Так что мне делать? Вешаться? Плакать все ночи напролет? Что? Что? Вступать в народную дружину? Учиться самбо? Или стать карьеристом? Чтобы меня защищало мое кресло? Государство? Должность?

О т е ц (не сразу). Наверно, в этом ты где-то похож на меня. Когда умирала твоя мать… Это было рано утром, часов в пять, мы жили тогда еще на Новослободской… Я сидел в кресле часа два, а потом пришел в себя из этого почти отупения и начал говорить вот такие же слова… сам себе… Да, да, я говорил вот такие же слова… я мог хотя бы на год продлить ее жизнь. Я вспоминал всю нашу жизнь и вдруг отчетливо понял, что я не заметил ее… твою мать… Ее, женщину, которую я, кажется, полюбил только тогда, когда она тяжело и безнадежно заболела! Нет, и раньше она всегда была рядом, я с ней советовался, разговаривал, и у нас были счастливые минуты, и ты родился… Но тогда я понял, что ее не было, вообще не было. Мне никогда не приходило в голову спасать ее от неприятностей, плохого настроения, одиночества, которое она, конечно, испытывала. И только тогда я понял, что эта женщина отдала мне всю свою жизнь, всю без остатка, отдала ее мне, не задумываясь, не очень даже меня зная, поверив в то, что я лучше, умнее и совершеннее всех других на свете. А я запихнул эту жизнь куда-то на второй план, как бы за пазуху, и понял это, только когда эта жизнь выпала у меня из рук. Я жил по-разному, и на моей совести есть тяжести, но именно в это утро я отчетливо и спокойно понял, что я никогда не отступлюсь ни от чего своего. Во-первых, был ты, ты рос, твоя жизнь была в моих руках… А во-вторых, это почти смешно… я вдруг очень ясно представил, что любая моя идея, она тоже отдана мне в руки, я должен заботиться о ней, защищать ее, драться за нее, она умрет без меня, она никому на свете, кроме меня, не нужна… (Пауза.) Второе мне удалось выполнить, я даже не знаю, откуда у меня взялось столько сил… Ну, в общем, ты знаешь сам. А вот ты, Максим… С тобой сложнее. Ты все дальше и дальше уходишь от меня. Не спорь. Ты бьешься в какой-то клетке, и в ней тебе и больно, и одиноко. Мир для тебя и холоден и опасен. Какое уж тут может быть подвижничество, если самое сильное в тебе — это инстинкт опасности… И это очень грустно.

М а к с и м. Помнишь, ты когда-то сказал, что, когда будет нужно, ты что-то сделаешь такое…

О т е ц. Ты считаешь, что пришло время?

М а к с и м. А ты этого не считаешь?

О т е ц. Может быть…

М а к с и м. Так вот, я тебя прошу, ничего не надо делать. Ни сейчас, ни позже. Не надо. Ты посмотри — у тебя прекрасный, довольно симпатичный, неглупый сын с высшим образованием. Пусть он живет как хочет. «Веселитесь в младости…» Ну и улыбнись… Не я первый, не я последний Надо соблюдать правила этой огромной игры, которую мы называем жизнью… А кто их не соблюдает… ну уж это их дело.

На сцену выходит  М а р и н а. Она в халате, непричесанная. Двигается осторожно, как будто она больна.

М а р и н а (Отцу). Вы меня извините, что я не одета, но…

О т е ц (раздраженно). Вы что, Марина, плохо себя чувствуете?

М а р и н а. Не знаю.

О т е ц. Как не знаете?

М а р и н а. Я же попросила у вас извинения. Я сейчас уйду, я вам, наверно, помешала.

М а к с и м (невнимательно). Ты действительно плохо выглядишь.