Эльге, до востребования

Но, увы, судьба не судила быть им вместе, генерал медслужбы умер. Девочки Соня и Галя так и остались при госпитале, а Эдит Яковлевна, которая, как мама говорила, в жизни ни одной тарелки не вымыла, стала зарабатывать на семью шитьем. Ее вышивки даже в эвакуации уходили влет. Жизнь сразу наладилась, рижане стали уважаемыми мастерицами, понятно, они знали толк в европейском шике. Мама перетащила их жить поближе к себе, вот и друзья-соседи появились. Скоро Соня перешла в школу английский преподавать, Галю тоже туда звали, но она осталась в госпитале. И, оказалось, не зря. Такую самоотверженную девушку позвали работать в Латвийское представительство. Тетки вопросительно посмотрели на маму, принесшую это известие. Понятно было, что Галя работает на органы, а после ареста дяди Миши к ним относились испуганно-напряженно, но не отказывать же в доме дочери старинной подруги. Потому по общему умолчанию решили сделать вид, что ничегошеньки не понимают, пусть будет как будет. Не лишаться же друзей в эвакуации. И, вообще, это всего лишь подозрения, может, все совсем не так. Словом, решили дружить домами.

Мама приобрела радиотарелку, чтобы новости слушать. А кто-то принес патефон. Латыши лихо жарили из мерзлой картошки драники – так называли картофельные котлеты. Алек ловил их на лету.

Он в Уфе быстро обзавелся компанией, болтался во дворе с эвакуированными мальчишками. Местные не могли выговорить это слово, потому звали их просто – выковырянные. И ведь верно: наковыряли абы где, абы кого, абы зачем.

Мама арендовала огородик у хозяев. Ей всегда нравилось что-то выращивать. Тетки рассказывали, что еще в Митаве она брала в аренду сад, и у нее росли самые экзотические ягоды и фрукты.

В августе 41-го мама успела посеять только укроп да салат. Укроп засушили, и зонтики в сенях повесили, хозяин, что им полдома сдал, тоже вывесил пучки местных травок. В знак уважения, видно, сказать хотел, что не белоручки столичные у него живут, позволил брать к чаю и мяту, и чабрец, и зверобой. А осенью, когда похолодало, даже дровишек подбросил.

Девочки Эдит Яковлевны оказались единственной компанией для Эльги, хотя были старше. Уже невесты, на самом деле. Сонин муж воевал на Северо-Западном фронте, а Галя, младшая, была обручена с молодым военврачом, с которым ее познакомил отец. Врач даже предложение сделал, а зарегистрироваться не успели, его отправили на финскую войну. А потом на эту, сейчас он служил где-то под Лугой. Писал ей через день. И Соня письма получала. Они читали всем «неличные фрагменты», а вечерами, в сенях, читали вслух Голсуорси, английского писателя, передавая книжку друг другу после каждой главы. Эльга призналась им, что у нее тоже есть, ну не совсем чтобы жених, хотя, наверняка, они поженятся, если, конечно, сама запуталась в словах, смутилась… Со всеми этими отъездами она забыла о Нем, а обещала писать. Но и он ни разу не написал, но ведь он и не знает, что они в Уфе. Вот мама его из Кемерова написала, они туда в эвакуацию попали. А Валерик не пишет…

– Так, может, все письма в Москве лежат? Их просто не переслали, – здраво рассудила Галя.

Эля погрустнела, она-то ему ни одного письма не написала, хотя обещала каждый день отчитываться, что сделала, что собирается, что увидела, что прочла. Об этом она умолчала перед новыми подругами.

Опять вышло, что она несобранная, необязательная, ленивая, словом, никчемная. Потому как ничего из обещанного не успела. Детский лагерь, переезд, обустройство, новая школа, куда и ходить не надо, еще с Алеком и мальчишками делянку с картошкой у костра караулили, топляк на реку ходили ловить. Шиповник собирали, мама велела, зимой пригодится, а собрали много, потому в госпиталь коробку отнесли. Не об этом же писать. Он ей список книг перед отъездом выдал, что она за лето обещала прочесть, а книжки в Москве остались. Может, в библиотеку записаться, но она в старой Уфе, отпустит ли ее мама туда. А может, хватит и тех, что сестры Глинтерник привезли.

И еще папа после того, как стихает патефон, пересказывает истории, либретто опер. Вот выходит, что она и «Даму с камелиями» почти прочла. Вот об этом она ему и напишет. Правда, Валерий их не называл в списке, который она должна освоить за лето.

Он настойчиво рекомендовал прочесть рассказы Джека Лондона. Это раз. Во-вторых, обязательно – «Бравого солдата Швейка», это действительно надо, и папа так считает, потому как книгу Гашека перевел Петр Григорьевич Богатырев, папа Кости, ее почти что брата. Алек проглотил книжку моментально и щеголял фразочками Гашека, на каждом шагу.

Она, было, начала читать Лондона, но там все оказалось про дружбу. И в «Швейке» ничего про любовь не было. А она уже было размечталась, что книжка ей скажет что-то, что скрывает Он, не знает, как признаться. А получается, что он ее держит за маленькую девочку, с которой просто дружат. И ничего более. Еще бы посоветовал «Чука и Гека». В «Тимуре» и то есть намек на какие-то особые отношения Тимура и Жени. И почему он ничего не сказал про стихи? Она же знает, что Валерик любит Симонова. И даже не в стихах дело, сам поэт романтический герой.

Она и мысли не допускала, что с Валерием что-то могло случиться, хотя Ленинград был в блокаде. Вряд ли курсантов отправили на фронт, да и кормят их, хотя, наверное, и плохо. Главное, вырваться ей в Москву.

И тут – такая удача! – папа прислал вызов. Но мама работала в экспедиции Академии Наук, не в ее правилах было бросить дело на полпути, Алек при ней был, потому решено было отправить Эльгу одну. Все папе какая помощь. Ехать пришлось на третей полке, но какая разница, если через пару дней она будет в Москве.

***

Папа схватил ее на вокзале, повел к трамваю – они уже ходили – привез домой. Все, как всегда. Даже бумажные полоски с окон поснимали. Только телефон и радиоприемник не вернули и алькин велосипед забрали, для фронта, все понятно. Папа выложил паек, он у него, как у служащего, был скромный, но он собрал для нее просто пир, а она передала от мамы сало, растительное масло, сушеную рыбу. На сале нажарили картошку. Она рассказывала, как вырос Алька, умолчав о том, что он прогуливает школу. Ну ведь верно, ему там скучно, зато он первым отоваривает карточки, с утра очередь в магазине занимает. Мама вот страдает без папирос. Но на рынке самосад продают, они с Эльзой мастерски крутят самокрутки и курят вечером на кухне, хотя вонь от них чудовищная.

– Их Герцоговина-Флор тоже не ландыш серебристый, – смеялся папа. – Особенно, когда они вчетвером дымить садятся.

Папу волновало, как она восстановит пропущенный класс.

– В следующем году снова пойду в свой седьмой, а пока работать устроюсь. В 14 лет уже берут на завод. Карточка будет рабочая. Мы же на твою не проживем.

– Это я тебя должен кормить, – оборвался посреди фразы.

– Ну ты же понимаешь, война, – сказала Эля серьезно. – Все не так. Ты не переживай, проживем. Мама в этом уверена, потому меня к тебе отправила, а то как ты тут один, совсем пропадешь.

Папа рассмеялся: слишком основательной Эля вернулась.

– Знаешь, почему я тебя так назвал? Эльга!

– Знаю, скандинавские саги любишь. – вздохнула, потому что ее злило два раза объяснять каждому и первому, что она Э-льга, а не О-льга.

– Эльга значит – святая, дева-воительница, неподкупная, надежная, верная, сильная. Ты знаешь, что княгиня Ольга на самом деле Эльга. – папа увлекся, – «Эльга, Эльга! – вопили древляне с волосами жёлтыми, как мёд, выцарапывая в раскалённой бане окровавленными ногтями ход».

– Через тысячу лет написал Гумилев, – мрачно повторила слышанное не один раз. – Он запрещен, а ты все читаешь.

– Если бы сейчас не было затемнения, пошли бы мы с тобой по Варварке на бульвары!

– А пошли в скверик, туда, к Юргенсону, – махнула она рукой, – Может, нас не заметят?

Папа был легок на подъем, и скоро они стояли у цветущих вишен. Эля изменилась, стала старше, строже, осторожнее.