Страница 30 из 41
Ева Плинт. Странно, что у нас с тобой никогда не было детей. Наверное, не суждено, И Эрнст не хочет детей, он такой мрачный. С тех пор как ему довелось стать свидетелем гибели – да, да, – гибели Плуканского, Эрнсту необходим объект для ненависти, а сейчас он его не находит. Я перепугалась, когда он признался, что ненавидит церковь, – ведь он посещал ее каждое воскресенье куда прилежнее меня.
Карл фон Крейль. Попробуй его понять. Церковь отслужила свой век, по крайней мере в наших краях. Кундт и иже с ним, включая Эрфтлера, выпотрошили ее, и теперь она им почти не нужна. Почему же Гробш ненавидит ее… о ней можно печалиться… Даже мой отец был печален после панихиды по Эрфтлеру-Блюму, а прежде мог выдержать сколько угодно траурных месс. Но на сей раз он был совершенно подавлен, таким я его никогда не видел. Не знаю, что с ним стряслось.
Ева Плинт. Может быть, метафизическая лихорадка?
Карл фон Крейль (удивленно). Как ты догадалась? В самом деле похоже на то. Ты от кого-нибудь это слышала?
Ева Плинт. От Эрнста. А Вублер сказал мне, что у Эрики то же самое – какое-то неизвестное заболевание. Как его лечить?
Карл фон Крейль. Кто знает? Ну, мне пора, я здесь не выдержу. (Тихо.) Ты правильно сделала, что ушла от меня. Но разлучит нас только смерть.
Обнимает ее, уходит. К Еве Плинт подходит Адельхайд Капспетер.
Адельхайд Капспетер (обращаясь к Еве). Не правда ли, было приятно у нас вечером? (Ева молчит.) Мы нашли, что твой Гробш настоящий интеллектуал.
Ева Плинт (вежливо, но жестко). Ах, как мило, что вы нашли его милым и даже интеллектуалом. Кстати, его зовут Эрнст, и хотя это мой Гробш и таковым останется, для вас он все-таки господин Гробш или Эрнст Гробш.
Адельхайд Капспетер. А вы, однако, чувствительны.
Ева Плинт. Да, мы чувствительны, потому что испытываем чувства. Кстати, Эрнст слышал, как ты шепнула мне: «Папе пришлось пересилить себя, чтобы пригласить твоего Гробша». У моего Гробша очень тонкий слух, и я ругаю себя за то, что не поднялась и не ушла сразу.
Адельхайд Капспетер (разражается слезами). Но я ведь думала, так… я хотела…
Ева Плинт (берет ее за руку). Тебе надо многому научиться, Адельхайд, может, я выкрою время, и мы еще потолкуем об этом… Будь, если хочешь, если тебе это нужно, сердитой, глупой, упрямой, но только не относись к людям свысока. Вот его (указывает вслед Карлу) ты можешь назвать чокнутым графом, даже, если хочешь, падшим, – но Карла защищает его дворянство. Если его и заденут твои слова, то не сильно. Меня ты можешь обозвать мокрой курицей, избалованной моим папочкой-нуворишем, я обижусь, но не очень. Меня тоже защищает мое высокомерие, к тому же моя защитная броня на денежной подкладке (неожиданно запальчиво), а вот у Эрнста защиты нет, его не защищает даже заносчивость интеллектуала. На нем нет живого места, с него содрана почти вся кожа. Он вкалывал с тех пор, как научился ходить, вкалывает как бешеный и сейчас, и у него нет такой эстетической защиты, которая зовется хорошим вкусом, у него больной желудок – следствие нищеты. И все-таки я благодарна тебе за твое идиотское замечание, оно его так сильно обидело, что он задумался. Ты можешь мне сказать, почему твоему отцу пришлось пересиливать себя, почему ему было так трудно пригласить Гробша?…
Адельхайд Капспетер (все еще плача). Он же считается левым… Ева Плинт. Он и есть левый, но кроме того – он депутат бундестага и вплоть до вчерашнего дня был референтом министра.
Адельхайд Капспетер (перестает плакать). Значит, ты считаешь меня дурочкой?
Ева Плинт. Нет, но совершенно бесчувственной, несмотря на твою музыку, несмотря на бесчисленные и поистине чудесные произведения искусства в вашем доме. Когда кто-нибудь задевает вас, вы ссылаетесь на свою чувствительность; когда чувства проявляют другие, вы называете это обидчивостью. (Очень серьезно.) Тогда, после концерта у вас, я кое-что поняла, кое-что. Когда вы встречаетесь с человеком простого происхождения, да еще претендующим на левизну, таким, как Эрнст, вы считаете, что он начисто лишен чувствительности. Точно так же вы утверждаете, что у народов тех стран, где люди гибнут косяками, просто-напросто другое отношение к смерти. (Тише.) Мне крайне неприятно то, что я поняла, ведь я весьма высокого мнения о собственном вкусе, но я, как это мне ни горько, ясно понимаю, что вкус не имеет никакого, абсолютно никакого значения – это всего лишь производное от слова «вкушать». Попытайся понять меня. Вашему вкусу, вам приятен Бетховен, а Эрнсту нет – он плачет, слушая его.
Берет Адельхайд под руку, и они уходят. Вместо них появляются Кренгель и Карл фон Крейль.
Кренгель. Вы помните меня? Кренгель, банкир. Друг вашего отца. Карл фон Крейль. Припоминаю, но очень смутно. Кажется, вы пришли в гости к отцу, а я в ту минуту собрался уходить. Вы были с дочерью, она показалась мне очень симпатичной. Она здесь?
Кренгель (настойчиво, очень серьезно). Уделите мне минутку. Вы были тогда молодым советником, подавали большие надежды, и я уговорил вас избрать дипломатическую карьеру. (Настойчиво, очень серьезно.) Нам тогда нужны были молодые, прогрессивные силы.
Карл фон Крейль. Теперь я уже не молод, а с деньгами посольства я обошелся, пожалуй, чересчур прогрессивно.
Кренгель. Знаю. Глупая выходка. Уже не мальчишеская, но вполне простительная, поскольку у вас – гм-гм – были близкие отношения с дамой. Глупости можно простить. К тому же если не считать недолгой связи с дамой, вы действовали бескорыстно и многим рисковали, а нам нужны люди, способные на риск.
Карл фон Крейль. Неужто вы хотите, чтобы меня реабилитировали и вернули на службу?
Кренгель. Что касается вашего недавнего сумасбродства – вы понимаете, о чем я… – то за ним, я полагаю, никто не разглядел спиритуалистическую основу, некий обряд, чуть ли не литургию… (Крейль удивленно смотрит на него.) финансовые недочеты вам могли бы простить, поскольку вы лишь временно превысили свои служебные полномочия. Ведь дело шло о спасении человеческой жизни, не так ли? И вы, движимый чувством, поступили по-человечески. Ваш шеф вполне мог бы оправдать ваш поступок задним числом… Однако нашлись люди, которые не поняли вашего ритуального действия, потребовали вас наказать… От членов директората моего банка часто требуется принимать быстрые решения, которые могут показаться спорными или сомнительными. Но я санкционирую их, даже если не одобряю… Вы же оплатили молодой даме, очарование которой мы могли оценить по фотографиям, авиабилет до Кубы и снабдили ее некой суммой денег. Конечно, ваш поступок имел определенную политическую направленность, но я… (Смущенно умолкает, запинается, мямлит.) Я, собственно, хотел попросить вас сотворить с моим роялем то же, что вы сделали со своим. Он пока цел, я последний крупный банкир, у которого сохранился в целости дорогой рояль. И вот прежде чем с ним расправится зловещий, навещающий всех нас гость, я хочу предоставить мой инструмент в ваше распоряжение, сотворите произведение искусства – разумеется, за соответствующий гонорар.
Карл фон Крейль (с подозрением). Но я не разбираю рояли, как этот зловещий гость. Я разрубал их… Так что вам угодно – разобрать или разрубить? Гонорар мне пригодится.
Кренгель. Я думал скорее о разборке, не о разрубке – это слишком варварский способ. О гонораре договариваться нет нужды. Вы получите незаполненный чек, и, кроме клерка, ведущего операции по моему личному счету, никто не узнает, какую сумму вы с него сняли. Даже я не стану проверять. Рояль у меня очень ценный, на нем – почти стопроцентная вероятность – играл сам Бах. Разобрать на части такой музыкальный инструмент – в этом (с искренним, волнением) я вижу высшее духовное начало, своего рода божественный протест против обманчивости музыки, против роскоши, голода, жажды, против войны и всяческой нищеты, а также любой формы материализма. Вы спрашивали о моей дочери – она показалась вам симпатичной, интересовались, не здесь ли она. Нет, ее' здесь нет, и то, что я предлагаю вам сейчас, задумано как прощальный концерт, так сказать, для моей дочери Хильды. (Короткая пауза.) Я делал для нее все, что обычно делают для своих детей, когда их любят, а я ее люблю. После школы она специализировалась в агрономии, потом приобрела вторую специальность – экономиста. Она сопровождала меня на приемы, балы, вечеринки, а после смерти моей жены стала хозяйкой дома, устраивала обеды, приемы, помогала мне принимать друзей, компаньонов. Знаете, отчего умерла моя жена? От страха, болезненной фантазии и апатии. Она не выносила вида денег – сразу вспоминала о золотых коронках, вырванных у убитых… Но куда она могла спрятаться, чтобы не видеть денег? В Хильде я растил свою преемницу, ведь у нас старый фамильный банк… но вот уже много месяцев она больше не бывает на приемах, балах и тому подобном. Когда же я предложил ей стать сначала моей помощницей, а потом поверенным в делах, знаете, что она мне ответила? «Лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь». И вот она собирается уехать в Никарагуа. Мы обсуждали с ней это несколько месяцев кряду, беседовали ночи напролет, какие только доводы я ей не приводил, хотя мы почти не спорили: мы любим друг друга. Но каждый раз после всех моих доводов она отвечала одно и то же: «Нет, папа, лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь. Я пришла к этому решению в результате исследований, эмоции появились потом».