Морган ускользает

– Отец Морган! – воскликнул Поттер. – Мисс Миллер, познакомьтесь с отцом Морганом, нашим уличным священником. Как дела? Как ваши наркоманы? Выпейте со мной чая!

Однако покупатели были у Поттера редкостью, и Моргану не хотелось ему мешать.

– Нет-нет, – сказал он, поднимая перед собой ладонь. – У меня дела. Благословляю!

И, пятясь, покинул магазин.

Переулком он вышел на Марианна-стрит. За тележкой с хот-догами стояла экзотического обличья женщина с обильными черными волосами. Накрашена она была ошеломительно – медная глянцевая кожа, рот, похожий на ярко-красный порез, и столько туши на ресницах, что каждая казалась ниткой черных бусин. Одета женщина была по-зимнему, в несколько свитеров и пальто, впрочем, Морган знал, со времен более теплых, что под ними скрывается красное кружевное платье и множество облупленных золотистых браслетов.

– Zosem pas! – окликнул он ее.

– О, привет! – ответила женщина. Говорила она с чрезмерной живостью, преувеличенно двигая губами. – Как вы сегодня? Письмо из дома получили?

Морган робко улыбнулся и изобразил недоумение.

– Письмо! – крикнула она. И воображаемым карандашом написала на ладони пару слов. – Письмо получили?

– А! – ответил Морган, внезапно поняв ее вопрос. И, покачав головой, грустно произнес: – Pok. Kun salomen baso.

Уголки его губ поползли вниз. Он пристукнул ботинком по колесу тележки.

– Бедняга, – сказала женщина. – Ну, может быть, завтра, а?

– Brankuso, – сказал Морган. – Zosem pas!

Он помахал рукой, улыбнулся и пошел дальше.

На углу Марианна-стрит и Кросуэлл он замялся. Чего ему действительно хотелось, так это свернуть на Кросуэлл-стрит и пройтись по ней до определенного дома. Кому это повредит? Он там уже несколько недель не был, завидным образом преодолевал искушение. Морган сунул руки в карманы и пошел в ту сторону.

МАСТЕРА НА ВСЕ РУКИ – извещала табличка в середине квартала. Здание было старым, четырехэтажным. За эркерным окном первого этажа виднелись лоскутные одеяла, куколки из листьев кукурузных початков, образцы вышивок, деревянные поделки и тряпичные куклы. Окна верхних этажей были более узкими, темными, незанавешенными. Морган смотрел, стоя в тени за дверью прачечной самообслуживания, на окна третьего этажа, принадлежавшие Мередитам – Эмили и Леону. Адрес их он выяснил без особого труда, просто нашел в телефонной книге. Он уже знал, что примерно в это время (перед дневным сном ребенка, полагал Морган) кто-нибудь из Мередитов приближается из глубины квартиры к левому окну и открывает его. Наружу высунется рука – бледная рука Эмили или более смуглая Леона, – затем несколько спокойных, задумчивых мгновений, отданных размышлениям о том, как одеть ребенка для прогулки. Моргану это доставляло удовольствие. (Бонни, когда выгуливала младших девочек, просто бросала в коляску первое, что подворачивалось под руку: одеяло, куртку дочери постарше – ей годилось все.) Он представлял также, как Мередиты капают молоко себе на запястье, прежде чем дать бутылочку дочери, а перед тем, как опустить девочку в ванну, пробуют локтем воду – все по инструкциям, нравилось думать ему. Все по методе. Он ждал с улыбкой, запрокинув голову, засунув руки глубоко в карманы.

Может, он их упустил? Нет, вот они, выходят из стеклянной двери рядом с табличкой МАСТЕРА НА ВСЕ РУКИ. Леон несет малышку на плече. (Коляску они, естественно, не купили.) Ей было уже месяцев девять-десять – пухлое розовощекое дитя в плотном зимнем комбинезончике. Эмили в поношенном свободном плаще и черных туфельках легкой походкой шла рядом с Леоном, держа его под руку, и, подняв живое лицо, разговаривала с малышкой. И то, как одевались Мередиты, Моргану тоже нравилось. По-видимому, они давным-давно решили, какая одежда станет их отличительным признаком, и никогда от этого решения не отступали. Леон неизменно носил чистые брюки цвета хаки и белую рубашку. Из-под рукавов его ржавой вельветовой куртки на полдюйма выступали безупречно белые манжеты. А Эмили надевала один из трех леотардов с глубоким декольте – коричневый, сливовый или (чаще всего) черный – и с ним такого же цвета запашную юбку из какой-то мягкой ткани, доходившую до середины икр. Морган видел такие наряды по телевизору, в танцах-модерн, и был в восторге от их подвижной изменчивости. Теперь же он обнаружил, что, надеваемые для прогулок, они обращают моду в нечто лишенное значения. Собственно говоря, юбок такой длины в этом году, а то и, подозревал он, в последние десять лет не носили, да и где это слыхано, чтобы молодая женщина предпочитала столь монотонные цвета? Но в этих нарядах, казалось, присутствовала уверенность. Эмили вовсе не выглядела отставшей от моды. А выглядела сильной, простой и лаконичной. Покончившей с дополнительными прикрасами.

Морган с немалым удовольствием воображал, как они едят – две тарелки, два столовых прибора и глиняная плошка для девочки. Ему нравилось думать, что в их ванной комнате можно увидеть лишь кусок мыла «Айвори» и три гостиничных полотенца. Ну и бритвенный прибор Леона, конечно. Но больше ничего. Никаких жестянок с тальком, кремов от прыщей, фенов, детских брекетов вперемешку, никаких переругивающихся друг с другом флаконов с духами, свисающих лифчиков, нейлоновых чулок и обшитых кружавчиками купальных шапочек. Он жадно глядел Мередитам вслед. Их овальные лица удалялись, покачиваясь, замкнутые и непроницаемые. Круглое, как монета, лицо дочери оставалось различимым еще долгое время после того, как ее родители обращались к нему спинами, но и в нем ничего нельзя было прочитать.

Ему бы следовало перебежать улицу, перехватить их. «Вы меня помните? Доктор Морган. Помните? Какое совпадение! Знаете, я совершенно случайно оказался в этих местах». Дело самое простое. Он мог бы пощупать пульс ребенка, поинтересоваться прививками от дифтерии. Изображать доктора так легко – достаточно простого здравого смысла. Едва ли не слишком легко. С ролью электрика или одного из тех рабочих, что вдувают между стенами домов изолирующую пену, справиться было бы труднее.

И тем не менее что-то удерживало его. Мередиты внушали Моргану страх – их аскетизм, определенность, их расчерченная и размеренная жизнь. И он позволял им уходить неприкосновенными, словно заключенными в прозрачный пузырь.

4

Шли предвечерние часы, углы магазина уже тонули в сумраке. Баткинс подавил зевок, подошел к окну и о чем-то задумался. Морган изобрел нечто вроде сложного гребного колеса, которое будет отпугивать от птичьей кормушки белок. Он старательно шлифовал каждую лопасть и вставлял ее на место. Подобная работа успокаивала и ободряла его. Напоминала ему об отце, методичном человеке, который был бы гораздо счастливее, если бы стал плотником, а не бесталанным учителем английской литературы в средней школе. «Во что всегда верила наша семья, так это в инструменты самого лучшего качества, – не раз говорил отец. – Хочешь что-то сделать – покупай только такие: кованая сталь, ручки из твердой древесины. А после ухаживай за ними. У каждого инструмента – свое место. И не жалей для них средства от ржавчины». Только эти философские взгляды он и высказывал открыто, и Морган держался за них, как за вырезанную в камне заповедь. Отец покончил с собой, когда Морган доучивался в школе. Никаких признаков того, что он впал в отчаяние или заболел (хотя отец всегда казался немного подавленным), он просто снял одной звездной апрельской ночью номер в мотеле «Уинкен-Блинкен» и перерезал себе бритвенным лезвием оба запястья. Морган немалую часть своей жизни потратил на старания понять, почему это произошло. Ему требовалась причина: безнадежные долги, рак, шантаж, запретная любовная связь – Моргана ничто не испугало бы. Что угодно было предпочтительнее такого туманного, сомнительного ухода из жизни. Может быть, отец был несчастен в супружестве? Попал в лапы рэкетиров? Убил кого-то? Морган перерыл переписку отца, спер ключ от его письменного стола и картонную коробку, в которой отец держал документы. Подверг безжалостному допросу мать, однако та, судя по всему, знала не больше Моргана, а может быть, просто не хотела об этом говорить. Бродила по дому безмолвная, измученная, потом устроилась на работу в «Хацлерс», продавала там перчатки. И постепенно Морган перестал задавать вопросы. Ему начала открываться – так же неуловимо, как оседает пыль, – простая вероятность: а вдруг никакой причины и не было? Вдруг интерес человека к жизни может иссякать, а затем и иссохнуть? Верить в это было более чем неприятно. Он гнал эту мысль всякий раз, как она приходила ему в голову. И даже сейчас нередко рылся в украденных им документах, но так и не отыскал ничего сверх найденного в самом начале – разложенных в алфавитном порядке инструкций по сборке велосипедов, чистке газонокосилок, установке приводных ремней в пылесосы. Ремонт, замена, обслуживание. Один шаг за другим, и если ты закончил второй, то переходи к третьему, никуда не денешься.