Смута

Хотел подумать, сильно подумать, до самого корня, а вместо дум – пустое сердце. Но сидел, слушал ласковое куриное квохтанье, пялился на лопушиный лист, прикрывавший снизу розовато-коричневую, нигде еще не забелевшую березку.

«У лебедей младенцы – тоже не белы. – И вдруг подумал: – А забелеет ли Русь после пожаров да сажи?»

Обедню служил сам протопоп, Савва Ефимьевич. Савва в настоятелях семь лет, человек корня нижегородского, раньше служил в Старом Остроге, в церкви Козьмы и Демьяна, что на берегу Оки стоит.

Служил Савва в тот день сурово, все на людей глаза свои темные вскидывал, в душу упирал.

Закончив литургию, вышел к прихожанам и сказал им:

– Нынче поминали мы мучеников и преподобномучеников: Дометия, забитого камнями вместе со своими учениками повелением императора Юлиана Отступника, чудотворицу Потамию, погибшую от меча, сенатора Рима Астерия, преданного смерти за Христову веру. Поминали преподобного Ора, которому были открыты все мысли его учеников, преподобного Пимена Многоболезного и Пимена Постника, вкушавшего пищу раз в день. Поминали Царьград, избавленный от нашествия персов и аваров 7 августа 6134 года. И еще многих можно вспомнить в сей день: преподобного Меркурия Печерского, мучеников Марина и Мокия, десять тысяч подвижников фиваидских, святителя Наркисса, патриарха Иерусалимского, святого Созонта, преподобных Иперихия и Никанора, Феодосия Нового, врача… Вот и спрашиваю вас, граждан Нижнего Новгорода, и себя тоже спрашиваю: а мы-то что же? Где наше мужество? Крепки ли за Христа жизнь отдать? Да какое жизнь! Можем ли поступиться даже малыми благами ради изнемогших от гонений христиан? Ради братьев наших? Что же мы? – спрашиваю. Пришли к нам за спасением смоляне, претерпевшие от короля Сигизмунда, а мы их в города свои не хотим пустить. Свои своих!

– То не мы! – были возгласы. – Мы зимой рязанцев раненых всех приняли, всех вылечили…

– Смолян не мы обидели – арзамасцы…

– Ишь, отговорку нашли. Велика радость, что мы – чисты, стоя посреди грязи. Горе нам всем. Русские русских не приветили… А смоляне дом свой погубили, за всю Русскую землю упорствуя… Это нам и в пример, и в укор. Мы так худо живем, что уж привыкли друг друга колотить. На чужих поднять руку страшно, духа не хватает, а на своих – хватает.

Слушал Кузьма протопопа, опустив голову. Тронул себя за лицо – мокрое.

Перекрестился на Спасов храмовый образ, поднял голову к куполу, к Духу-голубю, еще раз перекрестился. Поглядел на клирос, где стояли оба воеводы, князь Репнин и товарищ его Оничков, и, конечно, Биркин Иван, стряпчий, – хозяин всех дел нижегородских. От Ляпунова прислан. На лицах – власть и мудрость. Не пронял воевод Савва, не пронял…

Плюнул бы Кузьма с досады, хоть смолоду от плевков отучен, кабы не церковь – плюнул бы! Пошел, кипя душою, на Волгу. На ветры волжские. Большая обида стояла колом в его сердце. В Московском Кремле – поляки, Смоленск – один из всей России за Россию ополчившийся – взят предательством. Последние защитники взорвали себя в соборной церкви Богородицы, вместе с храмом ушли на Небо. Но кого, кого всколыхнула огненная их жертва? Боярство о себе думает. Одни ради дородства своего уж служат королевичу Владиславу, другие – Сигизмунду, третьи – самозванцу Сидорке. Есть бояре, прилепившиеся к Маринке Мнишек, к Заруцкому…

Никак не мог понять Кузьма-говядарь своей великой взъерошенности. Каждая жилочка шевелилась в нем, и каждый волосок топорщился… А здравый смысл тоже тут как тут.

Человек ничтожный для царства, совсем никакой, что ты можешь сделать один для всех? С топором кинуться? Одному поляку голову снесешь, и тебе снесут. Двумя каплями крови больше… Что ты можешь один для всех? И вырвалось из груди:

– Господи! Господи, почему не родил меня князем?! Хоть бы самым худым! У князя – дружина, у говядаря – говядина.

Попенял Богу и в лавку пошел.

До конца строгого Успенского поста осталась неделя, и на разговены нужно было припасти и мяса – такого-сякого-разэтакого! – и рыбы наилучшей. Торговал Минин мясом и рыбой.

Нефед, встречая отца, сиял. Он купил у васильсурцев сытый добрый скот и не задорого. Впрочем, в пост торговали по ценам самым ласковым. Не ради того, чтоб людей на грех наводить, но коли есть погреб – возьми и мясо и рыбу да и подержи до праздника, ну а ежели хочешь, чтоб от мяса пар шел живой, чтоб рыба жабрами хлюпала, тогда приходи день в день, не прогневайся только – плати, сколько скажут.

Кузьма похвалил сына за цепкий глаз, за смелость. Купил скотину скопом, но и заплатил чуть не на четверть меньше.

Сосчитал Кузьма дневную выручку, тоже остался доволен, однако в голове стал чесать, поглядывать на Нефеда. Наконец сказал:

– То ли сон меня вздрючил, то ли Савва-протопоп ухватил за душу! О погибели земли нашей Русской не умею думать и не думать не могу! – улыбнулся просительно. – Может, и поругаешь меня, но отнесем-ка всю нынешнюю выручку в соборную церковь. Сам бы ты и отнес…

– На помин души или за здравие? – спросил Нефед почтительно, хоть слова в его горле дрожали: настоящий купец, знает цену деньгам.

– Нет, Нефедушка! Скажи Савве так. Дают Минины деньги на ополчение… Пора всякому русскому человеку спросить себя, какую цену за Русь платить.

Сын ушел, а Минин-старший принялся лавку закрывать. И было ему скорбно. За свои же слова скорбно: ничего еще не сделал для ополчения, а уж перед согражданами вознесся, укорил…

И снова был сон Кузьме. Идет меж деревьев, а деревья – дубы, и каждому дубу тысяча лет. Идет свободно, не тесно стоят, но над головой кроны переплелись – неба совсем нет.

«Что же это за бор? – думает Кузьма. – Никогда в подобном лесу не бывал».

И вдруг стоит среди темного белый, как свечка, старец. Стоит и ждет. Кузьма тоже ни с места. Испугался.

– Не робей, Кузьма, – сказал старец. – Сердца слушайся.

– А что мое сердце! – огорчился Кузьма. – Его хоть вынь да под ноги положи – по нему пройдут и не заметят. Я ж говядарь… Говядарь я.

Покачал старец головой укоризненно, сразу потемнело, весь свет от старца шел, а он, видно, за дерево отступил. Проснулся Кузьма в поту. Во сне старца не узнал, а наяву догадался. Старец-то – сам Сергий Радонежский.

Весь день был Кузьма в смятении. Сам брался мясо рубить, сам выкладывал, сам торговал… Обедать в рядах остался, с мясниками. Разговоры случились непривычные, неспокойные.

…Некто именем Борис-мясник с посадской женой Меланьей приходили из Владимира на базары московские, о чуде сказывать. Этой самой Меланье явилась ночью в свете несотворенном пречудная жена, держит поверх головы образ великий и строгий.

«Поститесь и молитесь! – сказала Пресветлая. – Господь услышит молитву, даст тишину земле вашей, житье пошлет благодетельное».

Перепугалась Меланья.

«Молода я больно! Мне не поверят».

«Не поверят – наказаны будут. Червями и гладом».

И показала гору, всю из жужелиц да из червей.

– И что же сталось? – спросили рассказчика.

– К воеводе ходила Меланья. Владимирцы всем городом три дня постились, три дня денно и нощно в церквах стояли на молитве.

Молчали мясники. Самый огромный, с пузом как бочка, с руками как бочонки, именем и прозвищем Потапыч, сказал своим тонюсеньким голоском:

– По чистому томится бедное царство наше. Уж так грязно на душе! Так грязно.

Голосок Потапыча всегда смешок рождал, а тут никому не хихикнулось.

– У нас уж было такое! – сказал кто-то из молодых. – Листы со сказанием отца Григория в дома подбрасывали.

В конце мая, верно, по всему Нижнему ходили листы. Явились-де старцу Григорию, к одру его, два небожителя в белых ризах. Один сел ему на грудь и велел это видение от людей не таить. Спросил Григорий ангела: «Простит ли Господь грешных?» Ангел ответил: «Простит, если покаяние принесут, если станут пост держать с понедельника трехдневный, если поставят храм Господу и Богоматери». – «Где строить?» – спросил Григорий. «В Москве, на Пожаре. Близ Василия Блаженного». И еще открыл ангел: «В том храме на престоле на бумаге неписано будет изображено имя, кому владеть Московским царством».