Свержение ига

Была ещё одна группа бояр, состоящая из тех самых «злых человек сребролюбец, богатых и брюхатых», против которых ополчился Вассиан. Они считали, что нужно продолжить переговоры. Ахмат в преддверии жестокой зимы, при наличии раздетого и голодного войска будет довольствоваться малым откупом и откажется от мысли разорить русскую землю.

Иван Васильевич слушал стороны и, по обыкновению, молчал. Ему надлежало взвесить все доводы, даже те, о которых не говорилось. Сын прав: русское войско в обороне сильнее, чем в наступлении, по этой причине предложение братьев следует отвергнуть. Прав и Патрикеев, считающий недопустимым стягивать все силы на рубеже. Ещё не полностью отпала литовская угроза, и, если король вдруг решится на действия, его войско выйдет в тыл и поставит русских в невыгодное положение. Однако и оттянуться к Москве — значит отдать на разграбление ордынцам значительную часть своей земли. Дешевле выйдет откупиться, как предлагают бояре. Но где уверенность, что на следующий год Ахмат не придёт за откупом опять? Нет, не затем всё затевалось, нужно навсегда отвадить ордынского волка. Пожалуй, разумнее всего отойти немного от рубежа и встать на таком месте, чтобы перекрыть ордынцам и литовцам прямой путь к Москве. Этими соображениями он руководствовался,, когда приехал сюда, в Кременецкое, и лучшего места для главного сражения, по-видимому, не сыскать.

Иван Васильевич прекратил споры и объявил, чтобы воеводы, выставив заградительные заслоны, начали тайный отход к Кременцу.

Прон прибыл с посланием ростовского архиепископа, когда воеводы начали разъезжаться. Великокняжеские дьяки взяли послание, но самого гонца, как тот ни кричал, пугая митрополичьим гневом, к государю не допустили. Прон терпеливо ждал, что его всё же призовут для передачи какого-нибудь ответа, но призыва не было. Единственное, что удалось пролазнику, это подступиться к собиравшемуся в Москву Патрикееву. На вопрос, что передать владыке, тот насмешливо ответил:

   — Передай спасибо за то, что наставил нас, неразумных, а то без него мы бы прямо не знали, как воевать. И ещё скажи, если у него писарей избыток, пусть сюда присылает. Мы им вместо перьев шестопёры дадим...

Первую часть ответа Прон передал, о второй умолчал. Митрополит вызвал своих летописцев и продиктовал так:

   — «Князь великий зело удручился от силы ордынской и бежать помышляху. Тогда отцы церкви обратились к нему с наставлением, отчего он исполнился радости, укрепился духом и решил против Ахмата крепко стоять, велев всем собираться к Кременцу, дабы на тех полях бой с ним поставить...»

Морозы становились всё сильнее, 26 октября, вдень памяти Дмитрия Солунского, Угра стала. На следующий день Ахмат намеревался уже дать приказ к наступлению, когда ему доложили о внезапном уходе русских. Спешно разосланные конные разъезды подтвердили: левый берег Угры и Оки чист на всём протяжении. Подозревая какую-то новую хитрость, затеянную московским князем, Ахмат созвал совет, ход которого неожиданно нарушился страшной вестью о разграблении Сарая. Рассказ прибежавшего был короток, но ужасен. Приплывшая по реке московская рать перерезала ночью всю стражу и трое суток грабила город. После их ухода явились ногайцы и стали, как падальщики, добирать остатки кровавой трапезы. Упоминаемые имена Нурдавлета и ногайского мурзы Ямгурчея, по-клявшихся в своё время отомстить Ахмату, не оставляли сомнения в том, что свою клятву они сдержали настоящим образом. Собравшиеся на совет слушали гонца и не смели поднять головы: почти от каждого прямого взгляда тому приходилось отворачиваться. Погибли молодые жёны Ахмата, старых ему, словно в насмешку, оставили, взяты в плен его дочери и жёны сыновей («Джемал тоже», — уныло отметил Ахмат), той же участи удостоились почти все наиболее важные военачальники.

Рассказ был прерван Енаем, который потребовал отпустить его в ногайские степи для возвращения семьи, угнанной Ямгурчеем. Муртаза, чью семью взял в плен Нурдавлет, требовал немедленного наступления на русских. Царевичи спорили с таким озлоблением, что понадобилось вмешательство имама:

— Мороз останавливает реки, печаль сковывает мысли, содеянного не вернёшь, нужно покориться воле Аллаха и смотреть вперёд, а не назад.

Старец, как всегда, давал невразумительные ответы на все случаи жизни, и Ахмат приказал разойтись.

Он послал небольшую рать на разведку, но она далеко не ушла: всё время натыкалась на расставленные заслоны. Привезённые вести оказались недобрыми: вопреки уверениям короля мятежные братья пришли на выручку Ивану, и он стягивает войска к Кременецкому, готовясь к решительному сражению. «Почему там? — недоумевал Ахмат. — Может быть, изменились намерения Казимира и Иван бережётся от наступления с его стороны?» Увы, приходилось только гадать, и он даже пожалел, что по собственной воле лишился королевского представителя. Посланные сотни обыскали литовскую землю вплоть до Ельни, но никакого войска своего союзника не нашли.

Пока хан оценивал обстановку, положение в его войске становилось всё более серьёзным. Холода усиливались, начались «мрази велики, яко не мощи зрети», отмечается в летописях. Монгольские кони, привыкшие разгребать копытами снег и доставать корм, не могли пробиться через ледяные окопы. Земля на многие вёрсты вокруг была разорена. Хотя прибывшего из Сарая гонца сразу же умертвили, его смерть не похоронила, а лишь умножила слухи — воины знали о разорении своих домов и роптали.

Ахмат вызвал Темира и сказал, что готов ещё раз встретиться с русскими. Теперь он был более покладист: если-де Иван сам не хочет прийти, пусть пришлёт сына, или брата, или хотя бы Никифора Басенкова, ходившего много раз в Орду прежде. В ожидании ответа он приказал отправить обозы с награбленным в литовской земле добром — приходилось заботиться о сохранении хотя бы малого. Сам же старался себя убедить в том, что наступать на русских, если они откажутся от переговоров, лучше всего налегке. Русские не отвечали.

Ожидание озлобило всех. Как-то к Ахмату явился Енай.

   — Великий хан! Сердце моё переполнено скорбью и ненавистью, — сын старался говорить спокойно, хотя это давалось ему нелегко. — Враг разорил мой очаг, растоптал честь, может быть, сейчас кто-то грязными руками проводит по стану моей Джемал, а я сижу, напялив десять халатов, чтобы не околеть от холода и от безделья. Ты часто говорил о заповедях Чингисхана, но я никогда не слышал о такой, которая позволяла бы не мстить врагу за причинённые страдания. Твои советники слишком долго думают, великий хан. Может быть, у них от старости слиплись мозги?

Сын готов был сбросить маску уважения и почтительности, но Ахмат смотрел на него снисходительно. «Несмышлёный игрунок, — думал он, — похоть бурлит в нём и толкает на необдуманные действия. Что его скорбь по сравнению с моей? Мальчик найдёт за свою жизнь ещё сотню таких Джемал, а где я теперь сыщу мать своего наследника? Правда, насчёт старости и долгих дум он выразился слишком непочтительно».

   — Тебе тоже не мешает думать, — наконец сказал Ахмат, — хотя бы для того, чтобы не топить своих людей с помощью бурдюков.

   — Лучше утонуть, идя на врага, чем замёрзнуть от долгих размышлений. Разреши мне пойти вперёд или отправь назад для свершения праведной мести!

Сын становился дерзок, и Ахмат нахмурился:

   — Ты пойдёшь туда, куда нужно, и в надлежащее время. Холод — это ещё не повод для того, чтобы распускать нюни. Пора становиться мужчиной и не тревожить меня по пустякам.

Ахмат был раздражён. Непослушание начинается с того, что сначала задают вопросы, а потом предлагают свои решения.

Енай озабочен только тем, чтобы бежать, ему даже всё равно: вперёд или назад. Зато Ахмату не всё равно. С нынешним голодным и разутым войском он не сильнее русских и не может идти вперёд, к своей гибели. А назад он не хочет идти, к своему позору...

Утром стало известно, что Енай увёл свой тумен в Орду. «Увёл ночью, как вор, — подумал Ахмат. — Скажет: решил стать мужчиной и не тревожить тебя по пустякам». Странно, злобы на сыновнее ослушание у него не было — появилась, по крайней мере, всем понятная причина, мешающая продолжению войны.