Страница 5 из 96
— А как вы думаете?.. — принц глазами показал на дверь, закрытую неплотно, из-за которой, однако, никаких звуков теперь не доносилось.
— Надеюсь на лучшее, — жёстким и вместе с тем негромким голосом ответил, как приговорил, врач, произведя в душе Христиана-Августа блаженный эффект желанного успокоения. — Хотя несчастье — штука более чем обыденная, — добавил фон Лембке, и вязкий страх волной опахнул принца.
В смерть женщины от родов он прежде не особенно верил; знал, разумеется, о подобной возможности, однако больше относил её к области беспочвенных бабьих слухов, этакого женского фольклора. И вот сегодня, сейчас — и густеющий фиолетовый воздух за окном как бы усиливал ощущение, — теперь неблагоприятный исход родов сделался вдруг более чем вероятным.
Принц не задавал вопросов вслух; он спрашивал взглядом каждую женщину, выходившую с тазом, полотенцем, подносом или грелкой из притихшей угловой комнаты, — и по тому, как все они не сговариваясь отводили глаза, понимал, что дело плохо.
— Сядьте вы, ради Бога, — бросила ему побледневшая от напряжения и порядком увядшая за последние сутки акушерка. И удивительное дело: Христиан-Август не только не рассердился, но, напротив, сел в кресло и затих, обратившись в слух и зрение. Никто в доме не позаботился об устройстве коллективного ужина, не до того всем было, и принц стеснялся сказать, что голоден. За дверью жена вскрикнула, послышался глухой басок фон Лембке — и жена что-то сказала врачу, при этом безошибочно узнанный голос её приобрёл странную булькающую бархатистость.
Разрешение этого ужаса наступило глубокой ночью, около половины третьего, разрешилось просто и естественно, как и должно было произойти давным-давно. Возобновились схватки, принялась истошно кричать Иоганна, забегали одинаково тёмные фигуры, и продолжалось всё это сравнительно недолго, затем фон Лембке растолкал принца и сообщил, что у того родилась наконец девочка, крупная здоровая девочка, без видимой патологии, килограмма на четыре. Христиан-Август не знал, четыре килограмма — это хорошо или плохо, мало или много, и отреагировал исключительно на улыбку и фамильярное похлопывание по плечу, поняв, что беда, скорее всего, миновала. Фон Лембке поздравил отца, потёр небритый подбородок и вновь направился в угловую комнату, где заливался не слышанный прежде голос.
— Эй, а что с моим сыном? — вдруг очнувшись окончательно, крикнул принц вслед врачу.
— Дочь, дочь у вас, — на ходу повторил фон Лембке. — Сын в другой раз будет.
— Послушайте, но мне пока не нужна!.. — крикнул принц, но дверь за врачом уже закрылась, да и сам Христиан-Август вдруг понял абсурдный смысл едва не произнесённых слов.
Наутро появление дочери больше уже не казалось принцу оскорбительной несправедливостью. Пускай будет дочь, Бог с ней. И ещё он подумал о том, сколь быстро привыкает человек к неподвластным ему неприятностям. Хотя лёгкое разочарование у Христиана-Августа, разумеется, осталось. «Дочь» — это значило, что две бессонные ночи кряду, и бездна потраченных нервов, и надежды, и мечты — всё зря. До следующего теперь уже раза.
Через два дня, 3 мая, девочку крестили в церкви Святой Марии, здесь рядом.
ГЛАВА II
1
По прошествии нескольких месяцев события, последовавшие за рождением дочери, уже казались Иоганне-Елизавете не больше чем курьёзом; через несколько лет ситуация и вовсе подзабылась, вытесненная, как это всегда случается, и заштрихованная позднейшими впечатлениями. Однако в начале жаркого мая 1729 года едва не отправившейся в лучший мир женщине казалось исключительно важным, как будет названа дочь[13]. Возбуждённо сновавший возле молодой женщины фон Лембке повторял — без особенной, впрочем, искренности в голосе, — что после столь тяжёлых родов принцессе следует в первую очередь подумать о себе: на его языке это означало травяные настои для быстрого восстановления сил и сон, сон, сон. Имевший в молодости некоторый опыт общения с такими, как принцесса, женщинами, фон Лембке говорил с ней мягко, хотя всякий раз у него звучал рефрен: «Хотите осложнений — ваше дело, но подумайте о ребёнке».
Господи Боже, ну какая женщина не мечтала бы в сходном положении, когда самое ужасное (так думала Иоганна) осталось позади, принять лекарство, закрыть глаза и беспробудно проспать дней этак пять-шесть. Но принцесса не имела права и на частичку подобной роскоши. Действительно, ей тогда пришлось немало кричать на мужа, ругаться с врачом и обеими сиделками; действительно, она не выбирала выражений, швырнула на пол чашку с бульоном, вообще вела себя как последняя дура. Но почему? Неужели после многодневных и без всякого преувеличения адских страданий ей доставляло удовольствие вести себя подобным образом? Ничуть. Просто-напросто принцесса была уверена, что Христиан, ещё более неприятный теперь, чем когда-либо прежде, сделает всё не так, и впоследствии будет уже не поправить, а он примется доказывать, что его решения — единственно правильные. Он такой, этот Христиан-Август: думает, что в жизни, как в той французской кампании, можно сделать тысячу ошибок[14] и оказаться победителем... А ведь относительно имени для дочери у принца имелись собственные виды — глупейшие, надо сказать, виды. Христиан был сентиментален и упрям; выбрав для своей дочери имя, он более не желал на сей предмет разговаривать, словно выбор имени — это персональная его прерогатива.
Христиан отказывался понять, что раз уж вместо мальчика появилась девчонка и поправить это пока нельзя (между прочим, с акушеркой нужно будет ещё разобраться за необдуманные прогнозы, нечего спускать...), то из этой, будем откровенны, неприятности следует извлечь максимальную выгоду.
И выбор имени — один из путей.
За месяцы беременности, когда приходилось много лежать и ещё больше гулять, за долгие часы вынужденного одиночества Иоганна окончательно поняла необходимость установления более тесных связей с берлинским домом. Любой ценой. Прежние мечты о том, чтобы каким-нибудь образом, иначе говоря чудом, приблизиться к русскому двору, мало-помалу истончались в силу очевидной нереальности, истончались и проходили, как наваждение. Ведь, собственно, то были мечты, причём не более осуществимые, чем, скажем, мечты сделаться английской королевой или правительницей Порты. Иное дело — неформальный союз с Фридрихом-Вильгельмом. Вариант сложно осуществимый, да. Иоганна-Елизавета не знала даже, с какой стороны подступиться. Однако «сложный» ещё не значит «несбыточный». Возможно, принцесса ошибалась (тогда она последняя дура и нет ей прощения), только из двух коротких приватных встреч с его императорским величеством она вынесла смутную уверенность, что показалась симпатичной сорокалетнему дородному Фридриху-Вильгельму. Тогда как другие смотрели на его прямо-таки непрезентабельную внешность, принцесса этак внимательно изучала глаза, и ей почудилось, что за позой грубияна и самодура скрывается, как это часто бывает, прямой, порядочный, чуткий и сострадательный человек, лишённый друзей, подлинных единомышленников и даже понимающей женщины. Каковой, если нужно, Иоганна вполне могла бы сделаться.
Ведь только немногие могут оказаться достойными собеседницами. И уж буквальные единицы — быть интеллектуальной ровней. А именно такое качество особенно ценила в себе Иоганна. Это же её качество не укрылось от короля, о чём свидетельствовала и переданная Иоганне-Елизавете от его имени сумма денег (для скуповатого Фридриха — фантастически огромная).
Между её мужем и Фридрихом-Вильгельмом дружеских отношений по ряду причин не сложилось, и если его величество писал Христиану-Августу, то, как правило, по случайным поводам. Но тем более значимыми оказывались для принцессы обязательные в постскриптуме осведомления о её благополучии и здоровье. Сей ничтожно слабый огонёк высочайшего внимания не разгорался, но, к счастью, и не пропадал; сей огонёк Иоганне-Елизавете надлежало сохранить любыми средствами. Она понимала, что лишь с помощью супруга и через Фридриха-Вильгельма сумеет выкарабкаться из нищеты и безвестности. Если сумеет. Не в том суть, что родственники помочь не смогут, в таких, как у принцессы, обстоятельствах такие, как у неё, родственнички не захотят — это факт. А вот с помощью мужа, через Фридриха, подключив женскую проницательность и обаяние, — это вполне осуществимо. Кто-то сочтёт её наивной? Что ж, вполне возможно. Пускай они придумывают себе иные пути.
13
...в начале жаркого мая 1729 года... — Екатерина II родилась 21 апреля (2 мая) 1729 г.
14
...в жизни, как в той французской кампании, можно сделать тысячу ошибок... — Речь идёт об одной из краткосрочных прусских военных кампаний начала 1721 г.