Начала любви

Будучи не в состоянии помочь маленькой принцессе и, стало быть, своему лучшему приятелю, фон Лембке предложил взять на вооружение так называемую выжидательную тактику, иначе говоря, не предпринимать никаких шагов и вообще не совершать в отношении больной резких движений — пускай, мол, сама природа-матушка лечит. На тактичный вопрос Христиана-Августа, каким же образом природа может помочь, врач с нагловатой рассерженностью в голосе, как если бы речь шла о некоем малопочтенном жителе Штеттина, ответил:

   — А вот как угодно, только чтобы вылечила.

Всеведающий Больхаген предложил Христиану-Августу обратиться за помощью к палачу Хайнцу.

   — Он разве сведущ в медицине? — с сомнением задал вопрос принц.

   — Может, и не сведущ, но вылечить может. У него и дед, и папаша-покойник были по этой части.

   — По какой по «этой»?

   — Ну... — Больхаген сделал руками, словно бы его обвинили в том, что фальшивая карта спрятана в рукаве, а он наглядно показывает всем, что карты в рукаве нет. — Вот, словом... — добавил он.

Абсурдно передавать любимую дочь в руки неграмотного с медицинской точки зрения человека. Ещё более абсурдно, если человек этот молод годами, симпатичен и, по слухам, путается с Иоганной. К тому же по основной, так сказать, своей специальности — палач. Вдобавок репутация наследственного колдуна в цивилизованном государстве как минимум требует научного дополнения, которое начисто отсутствует: Теодор Хайнц едва умеет по складам читать. Из всего перечисленного выше с ужасающей неизбежностью следовал вывод: именно Хайнц и нужен. В самом деле, не сидеть же сложа руки в ожидании беды. К тому же неопознанность заболевания девочки, странный характер недуга и очевидные выкрутасы симптоматики как бы целенаправленно подбивали Христиана-Августа на подобного рода неразумный шаг.

Возражавшая, когда речь заходила о приглашении дорогостоящих врачей, Иоганна-Елизавета в этот раз промолчала, оказываясь, таким образом, в беспроигрышном положении участливого соглядатая. Если Хайнц пусть хоть отчасти поможет дочери, в том будет маленькая заслуга матери — ведь не возражала же... Если положение ухудшится, никто не посмеет утверждать, будто Иоганна-Елизавета хоть единым словом одобрила приглашение красавца знахаря, про которого и его связи с принцессой и так уже в городе болтают невесть что...

Оставленный наедине со своими неспокойными мыслями, Христиан-Август заменил продолжительное обдумывание ситуации короткой выпивкой, после чего сказал Больхагену:

— Зови.

Не чем иным, кроме как безумием, такое решение не могло быть инициировано. Больше того, подобное решение и было безумием, а не только формой проявления оного. Ну а разве вся жизнь Христиана-Августа с момента женитьбы на маленькой черноволосой стерве не являлась сплошным безумием? Пригласить палача к искалеченной недугом дочери после того, как сам фон Хаммерсдорф практически спасовал! Да и что собой являет этот Хайнц? Возможно, у него достаточно умения, чтобы переспать с Иоганной, допустим. Но — лечение! Кто видел излеченных им людей? Хоть кто-нибудь таковых видел? Или нет? Хорошо, пусть даже не самих излеченных, но хотя бы их друзей? Или знакомых этих друзей? Пускай бы одного, но уж надёжного, чтобы на Библии мог поклясться, мол, да, видел человека, брата-тестя-свата, которого вылечил этот самый Теодор Хайнц. Ведь нет же, нет. Одни только разговоры и желание верить в чудеса. Именно что — в чудеса! Но в том-то и штука, что рациональный век и научные способы лечения дискредитировали себя в глазах принца до такой степени, что обращение в сторону средневековых — чтобы не сказать азиатских — способов воздействия на болезнь было вполне естественным.

Чтобы обезопасить себя от возможных обвинений в будущем, Христиан-Август в присутствии жены дважды (второй раз — для подстраховки) заводил разговор о сомнительности талантов Теодора Хайнца и о своём неверии в палаческое искусство исцелять. Но Иоганна оказалась верна единожды избранной тактике: ни слова не произнесла.

И всё-таки главное, что Христиан-Август предупредил. Потому как отбирать жизнь — это одно, а восстанавливать эту же самую материю — другое.

Выслушав словесные извержения супруга, принцесса молча вышла, шарахнув на прощание дверью, мол, понимай как хочешь. Однако запавшее в душу зерно сомнения принялось подтачивать зыбкое спокойствие женщины; послонявшись без дела по замку до трёх пополудни, Иоганна-Елизавета переоделась и отправилась с визитом к Хайнцу.

Красавец палач, живший на втором этаже в каменном доме напротив мельницы, был несколько обескуражен недавним разговором с Больхагеном и в особенности замкнувшим тот разговор приглашением. Действительно, вот уже несколько лет как он за неимением работы по своей прямой специальности потихоньку подрабатывал наложением рук. Но одно дело — обхаживать местных лавочников да крестьян, и совсем иное — заниматься дочерью губернатора. Тут любой храбрец струсит. Томительные, проведённые в ожидании часы с утра, когда произошёл разговор с Больхагеном, до половины четвёртого не внесли ясности: о данном под уговорами слове осмотреть маленькую принцессу Теодор искренне сожалел, однако же смелости отказать не было утром, не прибавилось и теперь. Мало того, что он посмел отказать в притязаниях Иоганне-Елизавете, так будет похоже, что пытается и без того незавидное своё положение ещё более ухудшить. Он уже полдня пялился в окно, как будто рассчитывал на какую-то стороннюю метафорическую подсказку. Подсказок, однако, не было. Зато Теодор вовремя заметил шедшую вверх по склону — подумать только! — Иоганну-Елизавету. Поначалу Теодор намеревался не открывать высокой гостье, но, вовремя сообразив, что излишняя предосторожность не бывает излишней, накинул куртку и через двор, через простреленный в нескольких местах лучами бледного солнца затхловатый амбар, мимо каменного бока мельницы выбрался на открытый луг и бросился бежать во всю прыть стройных ног.

Как ни казалось ему стыдным бегать от принцессы, но только не бегать оказывалось ещё ужасней. И хотя знакомство и последующее общение с Иоганной-Елизаветой сулило некоторые выгоды, приобщиться к высокому лону Теодор не спешил: удовольствие потому как сомнительное, капризов наверняка не оберёшься, а ответственность — большая. Ну а великая ответственность испокон века идёт рука об руку с большим риском. Ради некоторых выгод ставить под удар своё безбедное существование в этом тихом городке Теодор Хайнц не намеревался.

Мало кто из штеттинцев догадывался о том, насколько тяготился Теодор полученной по наследству профессией и приобретённым не по наследственной линии местом. Будучи по сути своей человеком ленивым, Хайнц тихо радовался тому, что кровавая его профессия не находила применения в Штеттине уже сколько времени кряду. Однако палач в отсутствие кровожадных правителей мог занимать палаческую должность небеспредельно. Помимо бытовой скромности и добрых отношений с женской половиной города от Хайнца требовалась безусловная лояльность всем начинаниям, прихотям и уж разумеется всем просьбам губернатора. А просьбы губернаторши, как известно, суть просьбы самого принца, даже если принц о некоторых одолжениях не догадывается... Да, что ни говори, паршивая сама по себе жизнь делается во сто крат хуже при условии, что отдельным представителям рода людского есть что терять.

Вот потому и бегал, сколько уже месяцев бегал от Иоганны-Елизаветы Теодор Хайнц: у этой дуры зуд и самолюбие, а тут рискуешь вообще всё потерять. Тем более что женщина волевая, себе на уме к тому же, супругом своим вертит как хочет... Что называется, сподобил Господь...

2

В том, как именно Теодор Хайнц принялся лечить Софи, едва ли было хоть что-то рациональное, научное. Сам по себе подход штеттинского палача представлял собой торжество бесстыдства, уличных предрассудков, чернокнижной ворожбы, приправленных фокусническими пассами. С первого же осмотра Хайнц поставил себя вне компетентных отзывов и профессиональной врачебной критики. Фон Лембке был удалён Хайнцем без права появляться у Софи во всё время присутствия здесь новоявленного мэтра. Сколько-нибудь сведущие в вопросах медицины люди не допускались также. Помогать при экзекуциях Теодор позволял одной только Элизабет. В присутствии бледной от переживаний мадемуазель Теодор ловко раздевал девочку, укладывал её на постель и принимался мять и давить и без того измученное недугом деформированное тельце. Однако сей ужас был только лишь разогревом, разминкой. Следом Теодор усаживал голенькую девочку на колени, спиной к своей груди, и начинал мощными ручищами поворачивать голову девочки вправо-влево. И заканчивалось это издевательство тем, что посеревшую от боли, с мокрым от пота лицом Софи он заставлял проделывать немыслимое — дотягиваться лбом до того и другого колена. После визитов палача бедная Фике иногда теряла сознание, однако находила в себе мужество всякий следующий раз встречать своего истязателя тонкой презрительной улыбкой. Самообладанию девочки Элизабет дивилась не меньше, чем жестокости Хайнца или принципиальной легковерности губернатора. Христиан-Август подпал под неприметное обаяние палача, причём подпал настолько, что даже после того, как не рассчитавший силы костолом буквально вывихнул девочке левую руку, принц первым решился произнести вслух некое подобие успокоения. Мол, всё это ничего, издержки, мол. То есть вместо того, чтобы выслушать от Хайнца подобающие объяснения и затем непременные извинения, Христиан-Август как бы своими словами давал понять, что если в неожиданном вывихе (только Элизабет видела в ту секунду лицо Софи, слышала девочкин крик) кто и виноват, так разве только его величество Случай... Впрочем, Элизабет Кардель знала, что ужас имеет свойство лишать многих людей разума, причём лишать совершенно. Как иначе можно было объяснить поведение Христиана-Августа? И тем более поведение Софи, в глазах которой при одном только появлении Хайнца загорался безумный огонь языческого обожания. Повредив девочке руку, Теодор Хайнц, однако, прыти не поубавил, благоразумия не приобрёл, а перебинтованное плечо Софи, казалось, не замечал совершенно. Недели через три с момента начала ежедневных экзекуций палач без должного предуведомления вдруг крикнул в лицо измученной девочке: