Начала любви

А на штеттинских причалах как на грех один за другим разгружались французские корабли, привозившие шампанское, бордосское, ткани и Бог весть что ещё; а разгружавшие трюмы своих кораблей галльские богатыри, скинув рубахи, перетаскивали на берег такие необъятные тюки, и при этом их галльские мускулы изображали такую бугристую игру, что Элизабет Кардель старалась не глядеть на крепко сбитые торсы, мускулистые икры, на молодые и немолодые, но в равной степени выразительные лица, азартные глаза: в каждой паре глаз желание спать читалось до такой степени явственно, как если бы написано было буквами. Жуткий, жуткий похотливый мир... А впрочем, чего Элизабет хотела? Что матросы, что писатели — известные сладострастники. Особенно матросы. Они, рассказывают, не только с женщинами, а также и друг с другом: всё им мало.

В прежние времена, чтобы хоть как-то разрядиться, сбросить грех с души, Бабет непременно бы посекретничала с Мадлен, тем более что дружба между сёстрами существовала отнюдь не показная. У себя во Франции, да и живя с отцом во Франкфурте, сёстры поверяли друг другу наиболее сокровенные тайны. Теперь же — совсем другое дело. И дело даже не в том, что сёстры сделались взрослее, не в том, что Мадлен, судя по всему, обрела или, по крайней мере, обретает покой — чтобы не трепать всуе слово «счастье». Ожесточилась Мадлен — вот, пожалуй, в чём причина. До такой степени ожесточилась, что с головой ушла в быт, завела знакомства с себе подобными фрау и разными там фройлен, и даже на лице у неё постепенно начало проступать этакое пруссачество; книжки уж сколько времени в руках держала, времени, видите ли, у неё нет, а изучать язык этих скотов у неё время есть. Увы, увы... Так что бежать со своими думами Элизабет Кардель и не к кому. Вот как!..

6

Живя на протяжении многих лет без друзей, человеку свойственно ценить приятельские отношения, а тонкий слой приятелей оказывается дороже многого иного.

Не было приятеля лучше у Христиана-Августа, чем старший брат Иоганн-Людвиг. Отношения между ними складывались настолько доверительные, сочувственные, замешанные на симпатии, что в отдельные моменты больше напоминали самую что ни на есть дружбу. Они и сделались бы настоящими друзьями, если бы жили вместе. Дружба, как известно, практически не выносит расстояний. А братья жили вдали друг от друга, виделись далеко не каждый год; не всегда и в три-четыре года им удавалось видеться хотя бы мельком, а письма служили неверным и слишком уж призрачным мостом для буквальной дружбы. Некоторую, а по мнению Христиана, так очень даже существенную, роль в отношениях между ними играло различие семейного положения: подобно тому, как сытый голодного не разумеет, так же и созерцательный холостяк Иоганн-Людвиг не мог с некоторого времени понять женатого (уточним: горестно женатого) Христиана-Августа. Иначе говоря, до некоторой степени братья представляли собой полярные состояния. Считая себя более счастливым, Иоганн чистосердечно желал этак подтянуть брата до своего уровня, никак не наоборот. В стране, где подлость давно уже сделалась нормой жизни (совсем как у арабов или славян), а для изъятия материальных и нематериальных благ у своих ближних законными признавались любые средства, человек, рассматривавший собственное благополучие лишь как залог благополучия родных, пользовался, понятное дело, не самой лучшей репутацией. А именно таковым и был Иоганн-Людвиг.

Когда он переехал в Цербст, отказываясь покидать фамильный замок хотя бы на несколько дней (сделал исключение только для поездки в Брауншвейг, на свадьбу Христиана), подобное затворничество было понятно и принято, как желание немедленно после смерти своего дяди, владетельного князя Ангальт-Цербстского Иоганна-Августа, скорейшим образом прибрать родимое княжество к рукам. Да ведь, собственно, тут и придраться не к чему: всякий живёт там, где ему дозволяют жить, а что касается наследования, так Иоганн по священному праву старшинства унаследует всё фамильное добро. В чём проблема?

Когда вся прусская аристократия жила по принципу «грех своё упускать», едва ли не один Иоганн-Людвиг был убеждён в обратном: грех своё не упустить. Так думал, так и говорил: грех своё не упустить в жизни, если от этого ближнему твоему сделается лучше. И потому Иоганн всячески склонял младшего брата к тому, чтобы тот после смерти престарелого дяди занял фамильный трон, сделавшись Ангальт-Цербстским князем. И аргументы приводились неотразимые: Христиан молод, энергичен, у него наследники в конце концов растут, тогда как старший брат — лежебока, сибарит и никчёмнейший в этом мире холостяк, по смерти которого, кроме слуг и цербстских пивоваров, никто и не вспомнит о нём. Словом, наследовать княжество Христиану-Августу, мол, сам Бог велел.

Всё бы ничего; так оно, пожалуй, и впрямь логичнее получилось бы, только привыкший за всю свою жизнь к тому, что приходится ради денег тащить воинскую лямку, Христиан-Август от роскошного предложения всячески отказывался, не посвящая, разумеется, Иоганну в подробности эпистолярной дискуссии о престолонаследии. Причём, окажись Иоганн сутягой, подлецом и скрягой, возможно, Христиан-Август и сам потягался бы за трон. Однако добросердечный поступок совестливого Иоганна делал для младшего брата княжение невозможным. Он априори знал, что совесть его в покое не оставит и отравит последние годы жизни напрочь. Потому и отказывался. В своём запале неуёмного бессребреничества Христиан даже отклонил предложение Иоганна княжить вдвоём, то есть совместно. Не успев отклонить это — это!!! — Христиан-Август горько пожалел, но закусил удила и решил оставаться благородным до конца (в надежде на повторное предложение о совместном занятии трона).

Счастлив был его Бог, счастлив уже потому, что Иоганна имела бесчисленные возможности узнать о переписке братьев и позиции, бездумно занятой мужем. Да, её супруг не Спиноза какой-нибудь и даже не Декарт, но хоть что-нибудь способна понимать его дурацкая голова... Христиан не прятал черновиков своих писем к брату, подолгу составлял ответные эпистолы, и подойти, заглянуть через плечо никакого труда не стоило. Тем не менее супруга ни разу не заглянула, не поинтересовалась, не завела разговор о том, кому же, интересно знать, после смерти развалины-князя отойдёт само-то княжество? Кому? Папе римскому? Духу святому? Ну?!

Занятая подглядыванием за кормилицей, кухаркой и прочей челядью, Иоганна-Елизавета не снизошла до унизительного вопроса. И потому семейное перемирие не нарушалось. А повернись судьба несколько иначе, узнай принцесса о степени прекраснодушия собственного мужа, не миновать бы несчастья. Уже несколько раз, по совершенно другим, правда, поводам, Иоганна размахивала перед лицом супруга острыми предметами: раз то был столовый нож. В другом случае у неё оказались каминные щипцы.

В том и другом случае у Христиана-Августа достало выдержки не поддаться соблазну и выйти, громоподобно шарахнув дверью. Да и что в подобной ситуации прикажете делать? Ну не дискутировать же с раскалённой от ненависти женой! Анализируя на досуге поведение Иоганны и присовокупляя сюда её грубое отношение к дочери и хроменькому старшему сыну Вильгельму — Вилличке, Христиан-Август вскользь этак то ли подумывал, то ли грезил о том, что как бы не пришлось ему впредь поднимать руку на жену, но как-нибудь исключительно в целях самообороны... Да, то есть только лишь в целях самообороны, и ни одного лишнего жеста... Сам же Христиан первый и пугался подобных мыслей. Он даже декоративные кинжалы убрал со стены в кладовку, от греха, что называется, подальше...

Было время, когда Христиан-Август считал своим добрым приятелем первого прусского воина и храбреца Фридриха-Вильгельма. Да, был такой период в жизни принца. Через своего давнишнего знакомого Леопольда Ангальт-Дассау сошёлся Христиан-Август с королём весьма накоротке. На какой-то сладкий миг принцу даже показалось, что все они втроём ни больше ни меньше как подружились. Но миг прошёл, дым рассеялся, и они втроём, тогда ещё совсем молодые, вновь бросились в атаку, норовя обогнать не только своих солдат, но и оказаться впереди своих приятелей. Воевали они много и бестолково[30], думая не столько о тактических решениях или конечной цели той или иной кампании, но главным образом желая показать себя перед другими. Уговорившись ничего не бояться, они плавно переходили с одной войны на другую, отыскивая всё новые, более сногсшибательные возможности отличиться, продемонстрировать свою ратную смелость, не задумываясь о том, что смелость давно уже обернулась отвагой, а отвага, в свою очередь, сделалась безрассудством, которое единственно только и позволяло дружной троице вопреки всяческой логике наступать и побеждать. Смерть на них перестала обращать внимание, — что, мол, с дураков взять, — и потому случались курьёзы презабавнейшие, когда, например, наши герои, увлекая за собой трусоватое и не особенно спешащее сложить головы войско, вскакивали на вражеский редут, оборачивались этаким винтовым театральным поворотом, чтобы подбодрить своих солдат, и, кроме собственной троицы, никого живого не видели. По одну руку — вражеские трупы, по другую— тела своих недавних солдат, и надо всем этим, как живые бунчуки, троица порядком хмельных, розовощёких от бега, тяжело переводящих дыхание толстяков.

30

Воевали они много и бестолково... — Прусские военные кампании 1710—1720-х гг. зачастую отличались ситуативными поводами и хронологической непродолжительностью. Христиан-Август вынужден был принимать участие во многих военных операциях. Однако сей факт скорее характеризует прусскую внешнюю политику того времени и не связан с личностными качествами самого принца.