Окаянная Русь

Князь Юрий посмотрел на Тегиню с надеждой. Попробуй пойми ордынца, что у него на уме — в глазах будто бес пляшет. Уж не лукавит ли? Подношения возьмёт, а дело не продвинет. Больно золото любит хитрый мурза, да баб ему порумянее подавай!

   — Если поможешь, мурза, московский стол взять... золотом с головы до пят обсыплю! — серьёзно пообещал Юрий Дмитриевич.

Тегиня квас пьёт и будто не слышит обещаний.

   — Девка у тебя в горнице прибирает, — мурза стрельнул глазами на краснощёкую девицу, которая проворно прибирала со стола чаши. — Дай мне её! Нет, не в подарок, — замахал рукой мурза. — Я заплачу. Моей женой будет.

Юрий Дмитриевич посмотрел на девку, смахивающую ладонью сор на пол, и грустно промолвил:

   — Княгиня будет недовольна. Эта девка ей косу заплетает... Но так и быть! Для такого дела не жалко, забирай красавицу!

Заулыбался Тегиня — кожа на его острых скулах натянулась, того и гляди, лопнет на тонких морщинках-трещинках.

Вечером, когда солнце стало клониться к закату и его красноватые лучи с трудом пробивали тёмную слюду в окнах, проникали в хоромины и застывали на полуигровыми пятнами, князь Юрий принялся за грамоту. Он не назвал Василия, как бывало прежде, по имени и отчеству, обратился просто: «Князь Василий! Сообщаю, что согласен ехать с тобой весной в Золотую Орду, чтобы найти праведного суда у хана Мухаммеда. Как он решит, так тому и быть!»

Князья выехали из Москвы в Золотую Орду в мартовскую оттепель, на самое Благовещение, когда колокола заливались радостным перезвоном, приветствуя наступление ранней весны. Около изб распускались вербы, уже рушился зимний путь, а посады утопали в непролазной распутице. Князья тешили себя надеждой, что нежданную оттепель высушит поздний мороз и уж тогда в Орду проехать будет легче.

Оглянулся Василий Васильевич на островерхие главки соборов и махнул рукой:

   — Трогай!

Повозка покатилась по Ордынке. Она без конца пропаливалась, вязла в липкой грязи, но под залихватские крики возницы и яростное старание лихой тройки гнедых лошадок вырывалась из цепкого плена, тряслась дальше на ухабах и вновь ухала с высоты в проталины. Дрянная дорога, куда ни повернёшь. До Орды всю душу вытрясет. По заморозку да по снежку доехали бы быстро, однако нельзя — Мухаммед велел быть весной.

   — На Благовещение весна зиму берёт, — высказался боярин Всеволожский и умолк, глубоко погрузившись в свои думы.

За оконцем всюду проталины. Погано стало на душе, хоть вой!

С Москвой расставался Василий Васильевич неохотно, помолился в домовой церкви, отвесил с дюжину поклонов у алтаря, поставил свечку Николе Угоднику, выпрашивая заступничества в делах, и вышел вон. У крыльца матушка дала пояс, вышитый крестами, тот, что бесов отгоняет и от лихоманки стережёт, а ещё удачу приносит. С этим богатством и отбыл великий князь в татарскую Орду.

Повозка князя Юрия Дмитриевича ехала чуть поодаль. Василий слышал, как кучер молодцевато поругивал лошадей, заставляя их переходить на галоп.

Родная кровь сильнее недавней вражды: ещё вчера Василий держал обиду на дядю, а увидел его опять — такого похожего на отца, — сразу улетучилась обида, так, бывает, ветер разгоняет грозовые тучи, оставляя только небесную синь. Руки у Юрия Дмитриевича такие же сильные, как у отца. Разве можно забыть эти руки, которые подкидывали его высоко над головой, и Василий видел тогда весь мир: Москву-реку, пойму, заросшую травой, и хороводы девушек, одетых в лёгкие белые сарафаны.

Набраться бы сил, подойти сейчас к нему и рассказать о том, что гложет, сделаться ненадолго отроком, каким был всего лишь два года назад, но время ушло далеко вперёд — вылепило его великим московским князем, а значит, возвысило над всеми, и сам Юрий Дмитриевич обязан теперь снимать перед ним шапку.

Как не может речка течь в гору, так и Василий не мог спуститься со своей высоты к дяде. Только один должен быть великим московским князем — двоим на державном столе нет места.

Повозка всё дальше удалялась от Москвы — увозила Василия Васильевича в Золотую Орду.

Первый раз Василий ехал в Орду и понимал, что робеет. Если другие московские князья шли в Орду, чтобы просить ярлык на княжение, то он ехал судиться с дядей. Пусть же решит хан по справедливости, кому на московском столе сидеть.

Взгрустнулось Василию ненадолго, когда он вспомнил о мученической смерти тверского князя. Хоть и не ладили Москва и Тверь, но ведь умер Михаил мученически: не на бранном поле, а у шатра золотоордынского хана.

Боярин Всеволожский тихо похрапывал, как будто совсем не занимала его великокняжеская судьба, укачала старика дорога. И безмятежность спящего боярина подействовала на Василия умиротворяюще. Даст Бог, всё и обойдётся. Вернёмся живые. И рука сама собой легла на матушкин пояс.

Но чем дальше отъезжал Василий Васильевич от первопрестольной, тем больше забирала его грусть.

   — Гей, дорогу! — покрикивал порой возница на зазевавшихся. — Не видишь, что ли, дурень! Князь московский едет!

И крестьянин, шарахнувшись на обочину, кланялся низким поклоном.

Дорога — это не только грязь под копытами лошадей. В первую очередь — это его, князя московского, земля, которая простиралась широкими полями, дремучими лесами, полными дичи и всякого зверья. Только сейчас, по дороге в Орду, Василий Васильевич понял, как он богат.

Золотоордынская дорога знавала времена и худшие, когда с обычным ясаком увозили в полон рабынь, пополнявших невольничьи рынки Кафы. Славянки всегда считались дорогим товаром, и богатые заморские купцы не скупились — платили щедро, пополняли свои гаремы красивыми девушками.

Всеволожский всю дорогу был неразговорчив: уткнёт нос в соболью шубу, и думы его где-то далеко от дороги и великого князя.

   — Подарки и серебро в обозе, — встряхнувшись, как воробей от снега, иной раз скажет Иван Дмитриевич. — Чего кому давать, я знаю. А ты смотри и помалкивай. А если тебя спросят, говори, что согласен. Поначалу мурз нужно задобрить, а они хорошие слова о тебе хану скажут. И только после этого к самому Мухаммеду подступать нужно. Иначе нельзя, просто так до хана не допустят. До осени можно ждать! И чем больше подарков дашь, тем дело твоё вернее. А я уж постараюсь подлезть к ним. Авось и выиграем дело с Божьей милостью.

Там, где начинались степи, проходила граница Золотой Орды. Зелёная трава с трудом пробивалась через серую грязь, чтобы неделей позже распуститься красноголовыми тюльпанами. Может, это и не цветы вовсе, а кровь русских воинов, павших за свою землю, взошла алым цветом?

Сарайчик вырос неожиданно: показались зелёные крыши минаретов, огромные мраморные дворцы, и, словно приветствие, раздался громкий голос муэдзина. Повеселел князь, сбросил с себя дрёму боярин Всеволожский, а отряд всадников, сопровождавший великого князя, затянул голосистую песню.

К хану в этот день князей не пустили, отвели им место в гостевых хороминах и наказали ждать.

Тегиня уже праздновал победу: велел князю Юрию заказать у турецких мастеров новые великокняжеские бармы, обновить великокняжеский венец. Иван Дмитриевич тоже не унывал — щедро раздавал подарки, не жалел золота и серебра и одного за другим переманивал мурз на свою сторону. Мурзы хмелели от ласковых слов хитрого боярина, благодарили за щедрое угощение и говорили всегда одно:

   — Якши! Поможем тебе, боярин. Сладко поишь, будет Василий на Москве князем.

Но то же самое мурзы обещали Юрию Дмитриевичу, и трудно было понять, чья чаша с серебром окажется тяжелее.

Иван Дмитриевич ластился к Тегине и обещал молочному брату хана золота без счета:

   — Эх, мурза, правда-то на стороне Василия Васильевича, помог бы отроку, а мы твою милость вовек не позабудем. — Боярин обнимал медвежьей лапой мурзу, и худенький Тегиня просто тонул в его объятиях. — Знаю, как ты силён, знаю, что и к хану в покои вхож, замолви за мальца словечко перед господином! — Хитрый мурза только улыбается и молча принимает из рук боярина пиалу с кумысом. — Хочешь, хоть сейчас в шапку серебро отсыплем? А хочешь, так сразу две!