Гром победы

Большими белыми зубами племянник, император, улыбнулся ей. Она встала с кресел и присела перед ним церемониально. Он подал ей руку, повёл к танцующим. Она попросту обрадовалась этой открывшейся возможности натанцеваться всласть.

Французский посланник дивился изяществу её движений. Пётр Алексеевич отпускал ей французские комплименты, Она отвечала остроумно.

Она ему была куда более по душе, нежели Катенька Долгорукова. Неоценимости Катенькиной красы он ещё не понимал. Катенька ведь была моложе его, вроде как совсем девчонка. И потом Катенька привычная была, давно игрывали вместе; вместе росли, в сущности. И в Катенькиной натуре уже проявлялись холодность и замкнутость, столь свойственные подобным изумительным красавицам. Он догадывался о намерениях сделать Катеньку его женою. Что ж, он бы не противился; это всё же лучше, чем унылая, костлявая Марья Меншикова... Ему пришло в голову, что ведь это приятно, когда твои желания или нежелания производят совсем необыкновенные воздействия. Вот он не захотел жениться на Марье, не Бог весть какое нежелание, а на тебе! Всемогущий Александр Данилович разом потерял всё: дворец, богатство, удачу. И это всё потому, что вот Пётр не захотел жениться на его дочери!.. И теперь юному императору очень желалось ещё чего-нибудь этакого, чьей-нибудь внезапной опалы, например, сходной с головокружительным падением с невиданной высоты. Но Пётр вовсе не был злым. Его бы развлекло и чьё-нибудь неожиданное возвышение; или, нет, не чьё-нибудь, а любимого друга Вани, Ивана Долгорукова; вот для кого Пётр на всё готов!..

А красота молодой тётки была такая игривая, душистая, пышная, Он мог сколько угодно ощущать себя взрослым, но всё же ему не могло не льстить это внимание кокетливое совсем взрослой девицы. И... об этом никто не знал, даже Ваня, но Пётр ведь ещё не сделался настоящим мужчиной, ещё не имел женщины...

Лизета болтала с ним весело и непринуждённо. Она вдруг подумала со стыдом, что ведь после смерти Бишофа ещё не знала другого мужчины. А как было бы забавно, если бы... И хорошо и весело... Он ведь хорош, этот маленький Пётр...

Начался новый танец...

Посланник испанский, герцог де Лириа[22], шёл в паре с Натальей Алексеевной, сестрой государя, и тихо беседовал с нею:

   — Принцесса Елизавета столь пылкая и прекрасная...

Но девочка тотчас поняла, что никакая это не похвала, напротив, утончённое уязвление. Наташа улыбнулась одними губами, её тёмные красивые глаза глядели строго и не улыбались.

   — Нетрудно предугадать, что она пойдёт по стопам своей матери, — осторожно продолжил герцог.

   — Только бы не с моим братом! — откликнулась Наталья Алексеевна с внезапною живостью. О, она-то не сомневалась в измене Екатерины великому Петру, в постыдной связи Екатерины с молодым Монсом...

   — Разве для вашего брата не существует магнита более притягательного, нежели девица старее его шестью годами, да к тому же и родная по отцу тётка?

   — Пётр ещё слишком молод для того, чтобы понимать, какой алмаз получает он в лице прекрасной Катеньки. А сама Катенька, увы, слишком ещё холодна. Спящая царевна! И покамест моему брату не дано пробудить её...

Герцог ответил какою-то учтивой фразой. Танец кончился.

В Москве двор зажил шумною жизнью. Это был уже и не детский праздник, в котором юнцы рядятся взрослыми, но истинное кипение юности. Для Петра существовали сейчас лишь две привлекающие его личности: тётка Елизавет Петровна и неизменный Ваня Долгоруков. Из людей солидных молодой государь жаловал Андрея Ивановича Остермана, который не докучал ему наставлениями, но и не подлаживался под весёлое настроение Петра Алексеевича. Независимо и с достоинством держался Андрей Иванович. Он видел, что мальчик совсем не глуп. Да и трогательно было, когда кудрявый красивый подросток брал его за руку и говорил искренне:

   — Я тебя, Андрей Иванович, более всех люблю! Ваню люблю за то, что с ним весело, и друг он мне, в одних летах почти. А тебя я люблю за твой ум!..

Андрей Иванович улыбался, на сердце теплело. Со своими-то сыновьями был строг, и жене, Марфе Ивановне, заказывал баловать:

   — Неизвестно ещё, как жизнь обернётся; я не хочу, чтобы мои дети выросли ни к чему не пригодными неженками!

А Марфа-то Ивановна всё ладила воспитывать их на русский манер — мамки, няньки, береженье, кутанье; раз входит Андрей Иванович в детскую — и что же видит? Недоеденное за обедом кушанье поставлено на стол! Марфа Ивановна рассыпалась в оправданиях: дети, мол, проголодаются, сладенького захотят. Но Андрей Иванович ей строго наказал, чтобы этого баловства в заводе не было! За обедом есть не пожелали — пусть до ужина терпят! Бранивал он супругу всегда по-немецки, а когда ласкал, приговаривал по-русски. И ночью, в тёплой постели, когда обнявшись лежали, рассказывал ей, какое идеальное воспитание получали он, маленький Хайнрих, и одиннадцать его старших братьев в доме своего отца, малоимущего пастора; как поднимали их ни свет ни заря и давали каждому по кусочку чёрствого хлеба — «до ужина!», и ещё и приказывал отец обливаться ледяной водой из колодца на большой площади! Вот так надобно детей готовить к жизни!.. И Марфа Ивановна соглашалась, но всё равно очень жалела своего Андрея Ивановича. И поцелует, бывало, в правое ушко, в самую мочку — очень хорошо, просто отлично! И всё остальное тоже — отлично, отлично...

Вот только цесаревна Елизавет Петровна начинала пугать умного Андрея Ивановича. То есть она теперь и вовсе о нём не задумывалась, но её поведение очень Андрея Ивановича пугало. Уже все знали и сплетничали вовсю о том, что молодая тётка — любовница несовершеннолетнего племянника. Да они будто и не скрывались. Кто-то, и ещё кто-то, и ещё кто-то... короче, видали их, как целовались, видали, как пламенело радостно лицо подростка... Но разве Андрей Иванович не этого желал? Отчего же теперь пугался?

Нет, не был Андрей Иванович настолько наивен, он всё приглядывался, приглядывался к Елизавет Петровне, как она шла, павой выступала, хохоча, не заботясь о развившихся власах, выставив груди, почти нагие, едва одетые шёлком... В её сестре старшей тоже замечалось что-то этакое, бешеное, но нет, иное, совсем иное... И мать обеих сестриц, незабвенная Екатерина I, не такова была, себя не теряла. Да, но ей нельзя было себя терять, она так легко могла потерять всё!.. У Анны всё энергическое пошло в образованность, в книжные мечтания и устремления... А Елизавете вроде бы и незачем сдерживаться... Нечто будто ведёт её за руку весело, и доведёт ведь до всего ею желанного! Нечто? Счастливая судьба?..

Однако Андрею Ивановичу уже было ясно, что племянник и тётка привязаны друг к дружке вовсе не как будущие супруги, но именно как страстные любовники. И, стало быть, легко могли надоесть друг другу...

И ещё одно уязвляло Андрея Ивановича: цесаревна так себя вела, будто и в грош не ставила — нарочно — все его расчёты хитромудрые. И ей было всё равно — пусть она племяннику надоест. А ещё он и первый надоест ей! И какое-то там благо Российского государства, объединение двух отраслей великого Петра — всё это было ей — ничто! И говорить с ней об этом нельзя было, невозможно! Она ведь Андрея Ивановича не любила, не верила ему. Да и что с такою говорить — бисер перед хавроньей метать! А с Петром говорить? Он-то что ведал о благе государства? Ему одно лишь: зорко наблюдал, чтобы не навязывали, не принуждали ни к каким действиям. Оставалось в нём это детское «сам!». И потому всякий более или менее разумный, кто желал молодого Петра Алексеевича принудить к чему бы то ни было (в своих, конечно, интересах), должен был так всё уладить, будто государь всё сам, сам!.. Но ведь и Андрей Иванович так действовал. Да не выходило удачи!..

И ещё Андрей Иванович знал: на таких, как Елизавета, не женятся. А хоть семь раз посади её на трон, всё равно никто не женится, а только «так», без венца... Ну и что ей-то до этих разумных его рассуждений? Она своё знает. И не лучше ли... не лучше ли... Не женятся-то не женятся, а ежели пообещать в придачу... Ведь и Меншиков и тот, кажется, ладил её с глаз долой. И — умно, ох умно!..

22

Герцог де Лириа... — Испанский посол при дворе Петра II, оставил интересные записки (1727 — 1730) на испанском языке.