Гром победы

Наступило наконец 21 мая 1725 года. Венчание происходило около полудня в Троицкой церкви на Петербургской стороне. Как полагалось по обычаю, невеста подъехала первой. Анна была совершенно спокойна. Она признавалась себе самой, что, видимо, просто-напросто устала волноваться, тревожиться, и... потому и успокоилась совершенно. Она была в белом глазетовом платье. На волосах напудренных — венок из красных роз, выращенных в оранжерее Летнего сада. Невеста была настолько красива, что невозможно было не залюбоваться ею искренне. Нарядный, серьёзный жених с торжественною робостью исполнял всё, что требовалось исполнять при венчании, — брал невесту за руку, наклонял голову, шёл и останавливался. По окончании обряда епископ Феофан Прокопович произнёс пастырское благословение.

Присутствие императрицы увеличило парадность и торжественность обряда. Впрочем, дамы находили меж собою, что выглядит Екатерина Алексеевна весьма дурно. Более пожилые ещё помнили её совсем юною, пышною красавицей, и сейчас покачивали пудреными причёсками и перешёптывались.

Именно в ознаменование торжества бракосочетания старшей своей дочери с герцогом Голштинским Екатерина I учредила орден Александра Невского.

...Государь скончался не так уж давно, однако многие его начинания уже успели забыться. Прежде всего, конечно, подобная участь постигла все попытки хоть как-то смягчить, сгладить суровое деление общества на сословия. Об ассамблеях теперь не было и помину; идеалом времяпрепровождения для российских аристократов сделались всевозможные светские собрания, балы и вечера парижских гостиных и салонов...

К свадебному обеду Анна переоделась. И второй раз переоделась к вечернему балу. Вечером она явилась изумительной — сверкая белым атласом и крупными алмазами убора. Молодой супруг оделся в розовый шёлковый костюм и был в пышном парике с голубою лентой. Парадные апартаменты сияли тысячами свечей. Императрица величественно восседала на блестящем троне. В огромном зале танцевало более пятисот гостей.

Танцы сменялись беспрестанно: за менуэтом последовал англез, за ними — контрданс и аллеманд. Непринуждённости петровских ассамблей уже не было, она сменилась горделивым осознанием пышности и богатства...

Кажется, впервые за последнее (столь длительное для неё) время Анна чувствовала себя весёлою. Живо наслаждаясь изящною точностью своих движений, она прошла с герцогом менуэт. Ей припомнилось, как ненавидела она этот прелестный танец... как давно! Каким ребёнком она была! Тогда менуэт означал для неё возможность разлуки с любимым. Теперь ей захотелось отыскать взглядом Лизету, улыбнуться ей. Анна огляделась, но так и не смогла найти сестру среди множества танцующих.

Герцогу вся свадьба представлялась одним праздничным, живым, пышно и красиво колеблющимся цветником, Обряд православного венчания тронул и умилил его. Накануне свадебного торжества герцог вновь обратился к любезному графу Апраксину и взял у последнего в долг ещё довольно большую сумму. Странное, какое-то торжественное легкомыслие овладело душою сероглазого мальчика. Он доставлял себе самую искреннюю радость, раздавая подарки направо и налево — своим приближённым, русским слугам — всем, всем... Было чувство полнейшего, сладостного счастья. Душа пела одною песенною фразой, стихотворною строкой, где-то, когда-то читанной, слышанной: «Она моя! Она моя!» — «Sie ist meine!»

Присутствие молодых на позднем ужине после бала не предполагалось. Они должны были отправиться из дворца в свой дом, в спальню.

Ещё совсем недавно именно первая брачная ночь, первое пребывание молодых супругов вдвоём, в одной постели, и являлось наиважнейшим моментом свадебных торжеств. Бывало, все напряжённо ждали у дверей опочивальни, и установление девственности невесты встречалось безоглядным необузданным весельем. Однако старые времена миновались, нравы сменились и смягчились. И теперь предполагалось, что первая брачная ночь может интересовать лишь самих молодых супругов.

Но Анна не испытала страха, даже оставшись с мужем наедине в тёмной карете. Напротив, было чувство облегчения. Она ведь немного побаивалась возможных ещё наставлений матери и мадам д’Онуа. Но теперь эта опасность миновала, ничто досадное и докучное более не грозит ей.

Он не пытался обнять её, поцеловать. Он даже сидел в некотором отдалении. Она прислушалась чутко, пыталась уловить его дыхание. Но он и дышал так тихо, неслышно. Его спокойствие совершенно передалось ей.

Они спокойно — рука об руку — вошли в спальню, в «свою» общую спальню. Свечей было всего две, подсвечники серебряные. Спальня казалась очень большою и тёмною, и чуть душною. Постель тоже была огромная, надобно было всходить по ступенькам.

Поверх нижней перины положен был пуховик из гагачьего пуха, подушки все были в жёлтых атласных наволоках — китайский атлас. Наволоки и постельный занавес обшиты были дорогими французскими кружевами — point d’Alancon — прекрасными, алансонскими. Такими же кружевами была украшена и батистовая сорочка новобрачной...

Молодой супруг погасил свечи, наложив на язычки пламени серебряный колпачок. Теперь, без свечей, стало светлее. Молодые виделись в своём белом дезабилье смутными светлыми и тонкими фигурками...

Ей совершенно не было страшно. Он молчал, но в молчании его ощущались бережность и напряжение страсти. Уже самые первые его прикосновения убедили её в том, что он хорошо знает, как и что надобно сделать. Он действительно знал. И пусть опыт его общения с женщинами покамест ограничивался женщинами продажными, однако воспринял он не грубость, но многие умения. В эту, первую их ночь Анна прежде всего насладилась приятным этим ощущением его внимательности к ней. Она совершенно расслабилась и отдавалась приятным ласкам его. И даже в какой-то момент ощутила никогда не ведомое ей прежде возбуждение, сама простёрла руки и обняла его крепко и страстно...

И с той поры она — с каждою ночью, проведённою с ним, — открывала для себя всё новые и новые наслаждения брачной жизни. И вскоре уже дивилась — как могла она совсем ещё недавно не знать ничего этого, какою бедною она была... А после пришла и мысль о том, сколь трудно, будучи столь счастливою своим супружеством, заниматься ещё чем бы то ни было...

Герцог позвонил в колокольчик серебряный. Служанка подала широкий поднос китайского чёрного лака — ранний завтрак — холодная говядина, ломти белого пшеничного хлеба, ещё тёплого, сладкий творожный пирог, вино в серебряных больших бокалах...

Было необыкновенно приятно подкрепляться рядом с ним. Прежде довольно разговорчивый (пожалуй, ей казалось так), теперь он сделался молчалив; и были так приятны знаки внимания, оказываемые им, — как он дружески протягивал ей на вилке серебряной лакомые кусочки, и нежно смотрел, как она пригубливает из своего бокала, и она с улыбкой протягивала бокал свой ему, и он отпивал там, где прикасались её губы...

Первые месяцы прошли в каком-то розово-голубом тумане радостных увеселений, поздравлений, подарков, празднеств... Она не запомнила никаких слов, ничего не запомнила... Один лишь этот радостный, радужный, мягкий, обволакивающий розово-голубой туман...

Очнулась она внезапно. Вдруг стала сознавать окружающее. Они плыли по Ладожскому каналу. То была поездка словно бы с целью почтить память великого Петра. Ладожский канал был ведь любимым детищем сего неутомимого государя-строителя.

На ночлег остановились в деревне Лаве, в просторной избе старосты. Семья оказалась многодетная, но Анна повелела не удалять детей. Весь вечер она провела с ними и с женою хозяина. Отведала простую пищу — кашу и тюрю, спрашивала хозяйку о крестьянской жизни. Девочек же, малых хозяйских дочек, молодая герцогиня попросила спеть ей. Сначала они робели, но затем рассмелились, стали друг против дружки двумя рядками и запели тонкими голосками — вышагивая — рядок к рядку: «Ой, мы просо сеяли, сеяли...»