Гром победы

   — Стало быть, ничего не пишет...

   — Покамест, ваше высочество...

   — Благодарю вас...

Он понимает: нужно уйти, и уходит...

О, что за тоска!..

Карлу-Фридриху желалось бы видеть свою невесту. Как хорошо было бы побеседовать, узнать её вкусы и пристрастия. Говорят, она много читала последнее время; говорят, государь повелел ей... У меня будет учёная жена!.. Улыбка... Сидел в своём кабинете за столом письменным, щёлкал крышкой табакерки... Подарок царя! Прекрасная дама повергает тёмного воина... А вот щёлкнешь крышкой — и цветок изящно раскрывает лепестки...

Когда же свадьба? Государь болен — как жаль!.. Андрей Иванович к себе не зовёт... Бассевиц что-то уклончив сделался... Нет, напрасно они полагают Карла-Фридриха своей игрушкой... Он знает, он хорошо знает свои права и обязанности... On имеет свои владения и свой долг перед своими владениями... Шлезвиг!.. О содействии возвращению Шлезвига нет и помина в брачном контракте... Вместо этого его, Карла-Фридриха, угощают туманными сказками о том, что государь Пётр оставит-де корону всероссийскую старшей своей дочери Анне... А если даже так?..

Откровенно говоря... Откровенно говоря... Откровенно говоря, это вовсе и не нужно, вовсе не это нужно Карлу-Фридриху. Он, Карл-Фридрих, честный человек, он знает свой долг... Ему не нужно лишнего, излишнего, не нужно ничего чужого... Его супруга — герцогиня Шлезвиг-Гольштайн-Готторпская, она живёт и правит вместе с ним в Киле, в столице его герцогства... Ему не нужен русский трон!..

Ах, зачем, зачем он полюбил Анну? К чему все эти его терзания, это унизительное ожидание в России? Если бы не его любовь к Анне, он бы всё кинул, право слово, кинул бы всё и уехал, воротился бы в Киль...

Всероссийский престол... Кажется, он прежде не в полной мере уяснял себе, что сие такое — всероссийский престол... Анне — всероссийский престол... Но теперь он понимает: его жене этого наследства не надо!..

И кто бы его ни вопросил об этом, он скажет честно и открыто: нет! Он честен и знает свой долг...

И Анна поняла бы его, он уверен, она поняла бы его...

А государя жаль, жаль, хотя он немало унижал меня!..

И эта его жалость к государю перекликается вдруг, странным образом, с чувствами его невесты, но он об этом не знает, и она не знает...

Но она тоже думает сейчас о государе, о своём отце...

Нет, она не за своё дело взялась, не за своё... Всё ежели на этом самом чутье основывается... Да нет у неё этого чутья и не будет... И чего она занеслась попусту? Прочитала несколько книг исторических и уже занеслась — «правительница», едва ли не «спасительница государства Российского»!.. А сил-то и нет!.. И нужного ума, грубого ума, смётки этой — нет... С чутьём-то он, может быть, последний, Пётр Алексеевич, отец её. Но всяких смекалистых грубо — их довольно ещё будет...

А как же спокойно думала она всё это время о смерти, да, о смерти отца... Что ей была смерть отца! Ей «сукцессия на царство» надобна была!..

Если бы сейчас — к отцу!.. Она бы плакала над ним попросту, как дочери потребно. Она ведь любит отца...

Свечи... Свечи о здравие... Лампадка чтоб не гасла пред иконой... Богоматерь!.. Бабушки ещё икона, Натальи Кирилловны... Мадам д’Онуа этого не поймёт...

Зачем отец в договоре подписал статью о том, что дети её, Анны, воспитываться будут в лютеранском законе? Как можно? Зачем она не предупредила его, не воспротивилась?.. Теперь всё поздно...

К отцу не зовут...

О, какая тоска, что за тоска!..

Уже всем было ясно, явственно: государю не встать более, не подняться от этой, стало быть, последней болезни. И в последние дни дворец уже с самого утра заполнялся людьми. Теснились в молчании — приближённые, сановники... Ждали в ужасе...

Государыня Екатерина Алексеевна, коронованная, миропомазанная императрица, растерянная, сидела в головах постели умирающего, горько плакала...

Анна же, напротив, опомнилась. Держала совет. С Францем Матвеевичем Сантием. Его полагала верным. Об Андрее Ивановиче спокойно не думала, то есть была спокойна и перестала вовсе о нём думать... Ей сделалось ясно, что намерения его переменились... Конечно, об этом можно было долго размышлять. Ведь она знает преданность Остермана делу её отца, делу Петра. И ежели Остерман сейчас не поддерживает её, не ободряет, не помогает... значит... значит, не верит, что она полезна для государства Российского? Так ли?.. Нет, всё не так просто. Ум Андрея Ивановича трезвый... И, должно быть, он просто видит, чует (опять это сказочное проклятое чутьё!), он чует, что победа не будет за Анной. И потому — не поддерживает, не поможет... Он слишком трезв... И ведь у него дети, двое совсем крошечных сыновей, он должен о них думать, об их судьбе, обеспечить их будущее... И подумалось невольно, что ведь скоро её, Анны, свадьба. Дети родятся... Что ждёт её детей?..

Пустое! Отец умирает. Обручение — всё же не свадьба, дело ещё и расстроится... Она будет тянуть со свадьбой... Сколько возможно... Или разорвёт совсем... Она сейчас просто не в силах быть сразу всем для себя: и супругою своему мужу, и дочерью умирающему отцу, и бороться за власть...

А она будет бороться. Пусть Андрей Иванович полагает битву проигранной для неё. Что-то он скажет, когда она победит, несмотря ни на что! Нет, он у неё не будет в опале, она покажет ему, как научилась ценить его государственный ум! Она тогда спокойно и неспешно сядет с ним за один стол работный, отбросив эти все свои колебания, сомнения и сантименты; и они подумают, раздумаются и поймут, что надобно сделать, содеять, чтобы часы шли безо всякого этого самого чутья!.. Не примстилось ли отцу в болезни тяжкой? Выходит, все государства — как часы, и надобен лишь правильный завод и знание устройства; а Российское — оно не часы, оно — сердце, живое сердце!.. Ах нет! Мыслям этим конца не будет!..

   — Я для дела призвала вас, Франц Матвеевич! Государь при смерти... Нет, не надо с таким лицом... так смотреть на меня... Сколько еще часов, дней... быть может, минут... Короче, я должна быть рядом с отцом, у его постели. Сейчас! Сию минуту! Ждать более нельзя. Меня не зовут и не позовут. И вы прекрасно ведаете почему. Завещание!.. Готовы ли вы сейчас, не откладывая дела, сопровождать меня? Готовы ли вы применить силу...

Он выглядел таким растерянным, в затруднении... С этой мягкостью в лице...

   — Ежели отказываетесь, скажите, немедля! Я знаю: гораздо опаснее для вас идти сейчас со мною, нежели уйти отсюда, из моих комнат прочь!..

   — Я к вашим услугам! — решился.

Мадам д’Онуа явилась незамеченная и уцепилась за рукав его кафтана. Он не стал высвобождаться.

Пётр умирал. Завершилась эпоха Петра. Внезапно взошло созвездие целое полководцев, дипломатов, заводчиков, составителей указов... «Птенцы гнезда...» Ежели спросить, а какие в это время писали стихи? Кабинетный — почти уже и несуществующей породы — учёный даст ответ. Обычный интеллектуал спросит: а разве тогда писали что-то, кроме указов?..

Первые русские стихи о любви... Отрубленная голова...

Дипломаты, полководцы и сановники, последовавшие за «Петровыми птенцами», были уже совсем другие. Орловы, бироны, потёмкины, шуваловы... казались, виделись мельче, гнуснее, пошлее... и посейчас видятся такими... ползавшие на карачках в бабьих спальнях, валявшиеся в сальных постелях толстогрудых императриц... На сцену российской истории суждено было гордо вступить новым героям, не тем, кто помогает власти, а тем, кто презирает её, бунтарствует... не дипломатам, полководцам, составителям указов, а поэтам, романистам, литературным критикам...