Гром победы

Эти поучительные сочинения госпожи Ламбер остались любимым Анниным чтением. Анна чувствовала, подрастая, как сдерживают, накладывают узду на её страстную натуру наставления учёной французской дамы. Лизета ничего подобного не воспринимала, с малолетства вертелась около прислужниц, вбегала, будто нечаянно, в комнату к «девкам» — фрейлинам царицы. Более всего занимали её бескрайние женские разговоры о наслаждениях, превратностях, интригах, а порою и страшных, печальных последствиях любви. Но чем более возрастала Елизавет, тем более занимали её именно наслаждения любви...

Но обе сестры были ещё совсем дети, «маленькие» — как звал отец. Паркетинки поскрипывали под башмачками. Вскидывались тонкие, детски худощавые ручки и топырились на спинках крылышки золочёные — знак невинности детской — непременная принадлежность костюма принцесс... И было дозволено, и они — наперегонки — вбегали в комнатку отца, где печь-голландка и кофейник в нише, и отец, положив ногу на ногу, дымит своей тонкой трубкой. И вскакивали с громким лаем — детям навстречу — любимые собаки отца — Тиран и Лизета...

Они были царевнами, и отец любил их. Но что он думал о них? Ещё совсем недавно Анне и в мысль бы такое не вступило — будто отец вдруг сделает её наследницей!

Когда они родились, мать их ещё не была «Екатериной Алексеевной», но писалось о ней как о «госпоже Кох», «Марте Скавронской» или «Катерине Василевской». Так говорили. И, должно быть, так оно и было на деле. И маленькие девочки не были ни царевнами, ни княжнами. Они были незаконнорождёнными детьми, хотя и самого государя. Он посылал им и их матери подарки; тревожась о своей возможной гибели в походе военном, он наказал Меншикову передать в случае подобной гибели Изрядную сумму денег Катерине Василевской и её девочкам — на обеспечение. Но в конце концов он дал слово, обещание — «пароль» — и обвенчался с их матерью. Тогда и они сделались законными детьми, были, как говорилось, «привенчаны». Их поименовали царевнами, нарядно одевали, учили, выводили на празднества. Но в календаре, где показывались именинные дни высочайших особ, не поминалось об Анне и Елизавет; поминался — до смерти своей — царевич Алексей Петрович, поминались его дети от супруги его, Софии-Шарлотты Бланкенбургской, — малые Пётр и Наталья, внуки государя; поминался наконец рождённый в законном браке царевич Пётр Петрович, сын государя и Екатерины Алексеевны. Дочери не поминались...

Мог ли он сомневаться в том, что это были его дети, его дочери? Высказывал ли он подобные сомнения вслух? Меншикову она писала, что дети малые тоскуют по нянюшке. А нянюшка была от Меншикова, и он её увёз. И Катерина Алексеевна просила Меншикова, «милость вашу», «ежели нет нужды» в сей нянюшке, пожаловать её прислать назад. И о девочках не иначе как: «Маленькие Аннушка и Елизавета вашей милости кланяются». И Меншиков писывал к ней — от «Катерины Алексеевны» до «всемилостивейшей государыни царицы»...

Но ужели государь мог полагать, что она изменяет... И ужели Меншиков мог... зная, что есть гнев государев!.. Нет, нет, это не было возможно!..

Этот мир страстей, то и дело приоткрывавшийся перед ней, являвший своё лицо, наводил на Аннушку испуг. Она чувствовала, что это — сила, и себя чувствовала перед этой силой слабою...

А Лизета не думала... Или давала вид, будто не думает?..

Ещё не так уж и давно — при дедушке Алексее Михайловиче — отец не мог бы даже и «привенчать» их... «...А у кого будут прижиты дети от наложниц, от вдов или от девок, а после того на тех своих наложницах поженятся, или неженаты помрут, а после их смерти останутся дети, которые прижиты по закону, а другие дети выблядки, или после смерти их останутся одни те выблядки; и по их смерти даются поместья, и вотчины и животы сыновьям их и дочерям, тем, которые по закону прижиты; а которые прижиты до закону, и тем поместий и вотчин, и животов никаких не делят и не дают ничего, и честными людьми тех выблядков не ставят, чей бы ни был...»

И Аннушка, и Елизавет и были те самые, грубым словом «выблядки» называемые. И позднее венчание родителей не покрывало позора, и ничего таким детям не полагалось, даже честного имени... И об этом их отец помнил, не мог не помнить. Они уже не были бесправными, и о браке с ними могли помышлять иностранные князья... Но российский престол!.. Которой-нибудь из них — российский, императорский уже — престол?! Ох, не сразу помыслилось о таком!..

Отец же, их узаконив, тотчас подумал и о подданных своих, как свойственно было ему думать; повелел устроить воспитательный дом при богадельне с указанием, что любого звания женщина может принести туда младенца для вскармливания и воспитания и сей принос останется в тайне.

Было такое в натуре отца, он взглядывал своим орлиным взором, и вдруг оказывалось, что там, где для прочих — болото тягучее неразрешимых вопросов, для него — нет и тени чего-то такого, из-за чего бы стоило голову ломать. Сказывали, при одном заезде в деревню некую государь подметил девицу, над коею прочие девицы смеялись. Девица была матерью незаконного ребёнка, оттого и подвергалась осмеянию. Тотчас сказал государь, что деяние подобное вовсе недостойно смеха, и велел принести мальчика и похвалил его здоровье и наказал иметь о нём попечение... «Я о нём спрошу при случае», — сказал.

Вот таков был отец.

Но было у него наследников и без Анны и Елизавет, даже после смерти сына Алексея; оставались, оставались ведь — и долгожданный Петрушенька, сын от любимой Катеринушки, и внук Петруша, дитя отменно здоровое, крепкое...

Детей покойного брата Алексея видывала Аннушка не столь часто. Лизетка сказывала раз, что матушка Катерина Алексеевна вовсе не жалует этих сироток, подраставших без отца-матери. Аннушка прихмурилась, не любила слышать дурного о своих родителях. Лизетка глядела, как сестрица отвернулась, и заметила, в усмешке скрывая горячность:

   — Да что же тут дурного, скажи ты на милость?! За что матушке любить их? Пётр и Наталья — дети царевича опального, сами...

   — Батюшка опалу на родных внучат не налагал, — тихо перебила Анна.

   — Да кто же внука подпустит к трону, когда у нас братец родной, отцов сын, Петрушенька!..

Гневные слова готовы были сорваться с уст, но Аннушка сжимала губы. Лучше и самой такого не молвить! А как хотелось ответить сестре гневно: «Да что же ты! Да о каком троне?! Батюшка будет жить и здравствовать...» Но сама тогда боялась даже и помыслить о том, что отца не станет... когда-нибудь... Это уже после она...

После стала думать и о престоле, и о том, что с отцом что-то может случиться... Отец может умереть! Он всё хворает... Тогда уж и племянник малый Пётр Алексеевич стал мыслиться как помеха.

Ровесники вышли младший сын и внук Петра Великого — Пётр Петрович и Пётр Алексеевич. В маленьком Петре Петровиче родители души не чаяли, не слышали. «Шишенькой» звали его ласково. А Екатерина Алексеевна в письмах к супругу звала сыночка, величала «санктпетербургским хозяином».

Аннушке семь лет минуло, когда явился у отца и матушки долгожданный сын. Куколок нарядных нюрнбергских она тогда вовсе позабыла. Маленький мальчик, живая куколка, занял её чувства. Только о том и были мысли: подбежать в комнату, где няньки с младенцем и кормилица, глядеть на него, улучить мгновение и жадно тронуть маленькую пухлую ножку или ручку, уловить улыбку, поцеловать пяточку...

Но убежать из своих комнат не так-то просто было. Шаг ступишь — и тотчас кинутся — Авдотья да Катерина, Дарья Иванова, да Софья Степанова, да Марья Шепелева — комнатная царевнина прислуга — зачем да куда... Но и Аннушка — тиха-тиха, а не проста. С карликами сговорится, с Устиньей Никитиной да с Фролом Сидоровым, они ей втихомолку укажут, когда путь свободен.

Через материны покои бежишь — лучше всего к вечеру. Днём беспременно на любимую материну горничную, камер-фрау Ягану Петрову натолкнёшься.