Горький дым

— Не думаю, а уверен.

— Хитрый ты, Богдан.

— Может быть, последний шанс, пан Стефан.

— А как?

— Еще, дорогой пан, не знаю. Но уверен: идет большая игра. Я в тот вечер пана Лакуту домой отвозил. Под газом был, значит, и поддерживать пришлось. А жена у него знаешь какая?

— О-о, сука...

— Точно, стерва, и пана Лакуту не очень уважает. Ругаться начала, а он ей говорит: хорошее дело затеял и до конца жизни хватит...

— Не может быть! До конца, сказал?

— Вот, дорогой мой, я и подумал.

— Знать бы, когда получит деньги!

— Узнаем.

— Как?

— Без нас не обойдется. Видите, даже тогда в гостиницу звал, а теперь, когда деньгами запахло, подавно.

— Точно.

— Только не дай бог, пан Стефан, чтобы заподозрил. Ничего не выйдет тогда, тот пан Лакута хитрый и осторожный.

— Ну ты и голова, Богдан!

— Есть немного, не жалуюсь.

— Подожди, Богдан, видишь, тот фрайер выходит.

— Почему же не вижу, пан Стефан, пойдем к нему?

— Только прошу тебя осторожненько, потихоньку, полегче.

— А немочка где?

— За ним плетется.

— Неужели поедут?

— Куда им ехать? Да и не для того сюда с девушкой приехал... Понял?

— Эх, пан Стефан, мы понимаем, для чего этих шлендр раскрашенных по гостиницам возят.

— А понимаешь, так помолчи.

...Мартинец спустился с веранды и договорился с хозяином о ночлеге. Комната оказалась маленькой, но кровать стояла великолепная: огромная, на полкомнаты, мягкая, и белье пахло свежестью. Гизела быстро разделась, нырнула под одеяло, позвала Ивана:

— Иди ко мне, милый.

Если бы не позвала, пошел бы, и, по крайней мере, сегодняшний вечер сложился бы для Ивана Мартинца счастливее, но какой-то бес противоречия вселился в него: был раздражен и сердился на весь мир.

— Подышу свежим воздухом.

— Не надышался? Я замерзла.

— Согревайся сама! — пробурчал грубо и ушел пошатываясь. Постоял немного у дверей.

Возле стойки не было никого, только двое в замшевых шортах сидели около дверей и несколько пустых кружек стояло перед ними. Мартинец выпил полкружки пива несколькими глотками и остановился, чтобы отдышаться. Грузный человек в шортах прошел мимо во двор. Иван допил пиво, прикинул, не опрокинуть ли еще кружку, но тут же раздумал. Не тянуло и возвращаться в комнату, где на роскошной кровати ожидала его Гизела. Вообще все опротивело.

Вышел во двор. Почему-то захотелось выплакаться. Ему давно уже не хотелось плакать, жил как в чаду: Гизела, Бетти, Герда, Лизхен — девушки и виски, девушки и джин, девушки и шампанское — вот и вся жизнь. Убивал в себе и воспоминания, и желания, и угрызения совести, ибо никак не мог забыть днепровский простор и Лавру над ним, золотой купол, отражающийся в вечных днепровских водах, — это видение преследовало его, но знал: никогда не увидит купола Лавры и никогда не будет купаться в Днепре. «Никогда» больше всего мучало его, не мог смириться с этим, потому и заливал горечь спиртным и шатался по городу.

Иван закурил и пошел к скамейке, которая стояла на берегу ручья, хотелось одиночества — оно бередило душу, но почему-то эта душевная боль приносила и успокоение, наверно, потому, что чувствовал себя в такие минуты еще человеком не совсем павшим, а стремящимся чего-то достичь в жизни.

Мартинец сел на скамейку и потушил только что зажженную сигарету. Посмотрел на звезды, на луну, поднимающуюся из-за деревьев, и почувствовал свою мизерность и никчемность в этом бесконечном мире. Снова захотелось плакать, но на скамейку рядом кто-то сел — запахло пивом и табаком.

Мартинец покосился на человека и узнал того типа в замшевых шортах, что пил пиво в баре. Начал подниматься, но человек спросил его:

— Сигарета есть?

— Пожалуйста... — Иван полез в карман, человек придвинулся к нему близко-близко, дыхнул перегаром, Мартинцу стало противно, отпрянул, но кто-то ударил его по голове, в глазах засверкали искры, и он потерял сознание.

— Ловко ты его, — похвалил Стефан. — С первого раза.

Богдан спрятал под пиджак железную трубу, обтянутую резиной.

— Насобачился, — ответил. — Поищите, пан Стефан, в карманах, и если нет ключей...

— Куда они денутся? — Стефан быстро обшарил карманы пиджака Мартинца, вытянул автомобильные ключи. — Подгоняй сюда машину.

Богдан настороженно оглянулся вокруг: с веранды их не могли видеть, и только бармен торчал за широким окном ресторана.

— Придвинься к нему, — зашептал. — Не упал бы.

— Быстрее!

Богдан направился к стоянке, а Стефан придвинулся к бесчувственному Мартинцу, обняв его за плечи.

Канареечный «пежо» затормозил около скамейки через минуту, и Стефан, убедившись, что бармен читает газету и ничего не видит, затянул Мартинца в машину.

— Давай, — выдохнул хрипло, — я тебя догоню.

«Пежо» с места набрал скорость, а Стефан метнулся к мощному серому «мерседесу». Он догнал «пежо» сразу за «Ручейком», пристроился в хвост, погасив фары. Через несколько километров слева от дороги показалась пропасть, Богдан остановил «пежо». «Мерседес» стал сбоку чуть ли не впритык. Богдан вышел из машины, осмотрелся.

— Кажется, здесь, пан Стефан? — спросил скорее для порядка, так как остановился в точно определенном ранее месте.

— Здесь, — пробурчал Стефан и перетянул все еще бесчувственного Мартинца на переднее сиденье. — Ну с богом!

Богдан снял машину с ручного тормоза, выкрутил руль налево.

— Взяли!

«Пежо» неохотно сдвинулся с места, но, постепенно набирая скорость, пересек шоссе и рухнул в пропасть.

— Слава тебе, господи, — перекрестился Богдан, — с благополучным концом вас, пан Стефан.

— Не забудь завтра утром позвонить Кочмару.

— Конечно. С него еще тысяча марок, а за тысячу я кому угодно горло перегрызу.

— Ну до этого не дойдет, он человек уважаемый и всегда рассчитывается точно.

— За выполненную работу, — добавил Богдан.

— А мы свое дело сделали... — Стефан для чего-то обтер руки об штаны и направился к «мерседесу».

О гибели Мартинца на станции поговорили день-два и забыли: не нужно водить машину пьяным, особенно по горным дорогам. Никто не сомневался в официальной версии — несчастный случай, кроме Рутковского. Но Максим молчал. Молчал на работе, ничего не сказал и полицейскому инспектору, который вел расследование и хотел иметь показания человека, который одним из последних видел погибшего. Но что поделаешь: видно, такой уж был предназначен Ивану путь...

Кочмар день-два посматривал на Максима подозрительно, но Рутковский никак не выказывал своего отношения к случившемуся, вел себя, как и подобает в таких случаях: печалился, но не очень — разве можешь в молодые годы до конца понять всю трагичность смерти? Тем более что наконец в Мюнхен вернулись Юрий с Иванной, и Максим ни о чем не думал, кроме списков Лакуты. Обозначенные там люди оказались живыми, и семеро из них дали согласие продолжать сотрудничество с ЗЧОУН[3].

Лодзен приехал к Сенишиным вместе с Рутковским в первый же вечер после их возвращения. Курил одну за другой сигареты и был явно возбужден.

— Списки — это превосходно! — повторял. — Некоторые из информаторов согласились работать с нами, и дело это перспективнее, чем казалось. Молодец, пан Сенишин, и мы не забудем вас.

Юрий с Иванной пошли на кухню, а Рутковский сказал Лодзену:

— Списки еще у Лакуты... и неизвестно...

— Завтра будут у нас — Полковник стал серьезным. — Вечером свяжитесь с Луцкой, пусть предупредит Лакуту. Завтра нужно встретиться. С ним вы начали это дело, вам и заканчивать. — Нагнулся к Максиму, сказал тихо, будто его могли услышать на кухне: — Завтра утром уточним детали...

Вечером Рутковский связался не только с Луцкой, но и с Олегом. Они встретились в дешевом ресторанчике Швабинга и быстро уточнили детали завтрашней операции. А утром, едва Максим успел сесть за свой стол, в комнату заглянула Катя и, округлив глаза, что свидетельствовало об удивлении и уважении, сообщила:

3

Так называемые «Заграничные части ОУН», организация, созданная Бандерой в результате послевоенного раскола ОУН и возглавляемая теперь Стецько.