Воспоминания

Вспоминается мне еще один случай, относящийся к этому времени. Когда вместо ожидаемого наказания, вполне заслуживаемого, мы с братом Александром получили только легкий выговор. Это подействовало на нас необычайно сильно. Развозившись, мы разбили фаянсовую лампу, многолетнее украшение нашей гостиной. Мы и сами чрезвычайно огорчились и испугались, это была драгоценность дома, которая тщательно охранялась и зажигалась только в торжественных случаях. Мы почувствовали себя настоящими преступниками и ждали сурового наказания. Но каково было наше удивление и какую мы испытали радость и благодарность к отцу, не придавшему этому случаю особенного значения. Он только посоветовал заниматься своим делом и больше ничего. В такие моменты особенно скрепляются узы любви между родителями и детьми. Эти два факта глубоко врезались мне в душу и сильно привязали меня к отцу. Очевидно, что даже в этих естественных — в смысле любви — отношениях между отцом и детьми необходим постоянно приток свежей пищи для чувства, иначе оно или иссякнет, или становится равнодушно — теплым.

Прежде чем окончательно перейти к моей музыкальной карьере, мне хотелось бы сказать несколько слов о всех близких, которые исключительными чертами характера влияли на наше воображение. Так, вспоминаю я маленькую, худенькую старушку, мать отца. Чтобы нас повидать, она совершила далекое путешествие на лошадях, верст 400, в неудобном татарском фургоне. Мне было не больше 3–4 лет, но образ бабушки отчетливо запечатлелся в моей памяти. Я ясно помню ее кроткие глаза и милую улыбку. Она походила на монашенку, всегда повязанная черным платочком. Трудно было поверить, что эта маленькая хрупкая старушка выкормила таких славных и рослых детей. Еще трудней было подумать, что в ее маленьком теле и под ее скромной наружностью таится болыная — большая душа. Неудивительно поэтому, что ее взрослые сыновья, давно покинувшие родной дом, перенесенные в совершенно новую среду полученным образованием, свято хранили в душе образ любимой матери. Никогда не забуду, какое впечатление произвела на них ее смерть.

Один из них, талантливый врач, человек редких душевных качеств, был ей всецело обязан своей судьбой. В то время существовал отвратительный институт “ловчих”. Только злоба и человеконенавистничество могли его выдумать. Ловчий не знал жалости, его не останавливали ни горе, ни отчаяние, ни даже смерть родителей намеченных жертв. Ловчие забирали маленьких детей от 4‑х до 12-ти лет, отдавали их в кантонистские школы[125], а оттуда в вечные солдаты. В школе детей подвергали всевозможным истязаниям при нежелании креститься. Дети постарше иногда выдерживали все испытания, а многие, крещеные 4–6 лет, впоследствии немало терзались этим. “ Пойман — ник”, как называли такого ребенка, для родителей все равно что умирал. И если иметь в виду вышесказанное, то это было хуже смерти. Каждый третий мальчик в семье мог стать пойманником. Таковым был дядя Семен. Однажды под вечер в Павлоград приехали ловчие. Совершенно неожиданно нагрянули они в дом деда. Дядя Семен, тогда семилетний мальчик, находился в школе. Дома была бабушка, которая сразу догадалась, кто эти неожиданные гости. Она сделала вид, что ничего не понимает, радушно приняла гостей и на их вопрос, где ее мальчик, ответила, что сейчас его приведет. Это было в конце января или в начале февраля, самое неприятное время в том краю. Она вышла из дому налегке, чтобы не вызвать никакого подозрения, поспешно прошла в школу и там, опять — таки осторожно, чтобы не поднимать тревоги, вызвала мальчика и, ни слова не говоря, повела его за город, где верстах в шести — восьми жил ее знакомый. Ни леденящий холод, ни пронизывающий ветер не остановили ее решения. Дорогой она только заботилась о своем любимце, всячески охраняя его от холода и лишая себя даже той легкой одежды, в какой вышла из дому Мальчика она спасла, но сама получила воспаление легких, от которого долго не могла оправиться. Слабое здоровье не мешало ей в течение многих лет считать своим долгом хоть несколько смягчать участь заключенных в тюрьме и печь для них хлеб, который она по пятницам, независимо от погоды и несмотря на далекое расстояние, сама относила в тюрьму. И это делалось не от избытка, а часто в самых стесненных обстоятельствах.

Совсем иное представлял наш дед. Это был суровый, сильной воли человек, твердого характера и несколько суровый на вид. Непримиримый фанатик в религиозном отношении и суровый деспот в семье, он создал тяжелую атмосферу для подрастающей молодежи, и если отец мой с его согласия покинул рано отчий дом, то остальные братья покидали его вопреки желанию деда. Но жизнь — могучий художник, способный превратить “кремень в воск”. Так для нас, внуков, дед был добрым, умным, величественным патриархом с длинной седой бородой и острым проницательным взглядом. Мы его горячо любили и преклонялись перед силой, глубиной и величием его чувств, какие он проявил по отношению [к] младше[му] сын[у]. Случилось так, что этот любимец семьи, будучи в университете, полюбил христианку и, чтобы жениться, должен был креститься. Невозможно описать, какое впечатление это произвело в Павлограде. Дед, вне себя от горя, отчаяния и гнева, публично в синагоге проклял любимого сына. Рана эта долго не могла зажить. Но вот ирония судьбы: дядя, будучи в университете стипендиатом, должен был впоследствии отслужить врачом. По окончании он получил назначение ехать на эпидемию как раз в Павлоград. Изменить этого нельзя было, и можно представить себе, с каким чувством он отправлялся в родной город с женой и детьми. Но изумительна и трогательна была встреча, какую старик оказал сыну и его семье. Он встретил их всех с распростертыми объятиями, и ни слова упрека не сорвалось с его уст. Что произошло в этой сильной и страстной натуре, какая эволюция чувства понадобилась для такого превращения? Обо всем только можно было догадываться. Дед ни с кем не говорил об этом. Для нас же с тех пор он был окружен каким — то ореолом, [как человек, любовью победивший страдания]. Часто перед нами молчаливо совершается великий подвиг или огромная жертва, а мы едва замечаем это.

Вспоминается мне другой дед, отец матери, живший с нами в Симферополе, полный контраст павлоградского деда, как внешностью, так и внутренним содержанием своим, он, несомненно, всей своей жизнью и деятельностью проявил то истинное душевное величие, которое целомудренно скрывают от людских глаз. В его гигантском теле таилась детски — наивная душа. Кроткий, деликатный, он с замечательным самоотвержением выполнял тяжелую задачу воспитания восьми дочерей. Рано овдовев, он не считал возможным жениться вторично, чтобы не вводить мачехи в дом к любимым детям. Вся тяжесть забот о них легла на его, правда, могучие плечи. И надо отдать ему полную справедливость, он был на высоте своей задачи. Лучший ювелир города Симферополя, он работал, не покладая рук. Обладая тонким вкусом и развитым эстетическим чувством, он любил все действительно прекрасное в своем искусстве. Лучшие дома в городе принадлежали к его клиентуре. Он пользовался редким доверием, и было за что. Драгоценности, о которых клиенты часто забывали, свято хранились им годами и возвращались собственникам. Честный до щепетильности, он был наивен как дитя; как при покупке, так и при продаже вещей. Ему неоднократно доставалось от дочерей за то, что он откровенно высказывал свой восторг, когда ему приносили продавать какую — нибудь старинную вещь прекрасной работы. И продавец при этом, естественно, удваивал предполагаемую цену. Или наоборот, когда он продавал грубо сработанную ювелирную вещь, не мог удержаться от критики и, хотя он на жаргоне определял одним непереводимым словом “шмате”[126], но покупатель по его лицу видел, в чем дело, и усиленно выторговывал понравившееся или совсем не покупал. На наших глазах он, обладатель лучшего ювелирного магазина и неутомимый труженик, постепенно беднел, так как не мог конкурировать с коллегами, не брезговавшими никакими средствами. В городе он пользовался огромным уважением и почетом. В его отношениях к внукам большую роль играло эстетическое чувство. Он любил все изящное, красивое, нарядное, а потому часто старался отделаться от нас копейкой или двумя на фрукты, если мы приходили к нему недостаточно чисто и нарядно одетые. Зато он особенно выделял старшего брата, красивого юношу, который любил принарядиться. Осмотрев его внимательно, он предлагал ему двугривенный на извозчика. В детстве эта черта деда нас сердила и вызывала критическое отношение к нему, но чем старше мы становились и начинали понимать истинную сущность его натуры, тем более привязывались к нему. Особенно любил его отец, и наш дом был для него наиболее близким. Натерпевшись немало горя от разнообразных характеров и судеб свои> дочерей, он в последние годы особенно мог оценить отношение матери, которая до последнего часа его жизни была около него и, со свойственной ей мягкостью и нежностью, старалась облегчить его страдания. Подводя итог этой полной труда, самоотверженной жизни, чувствуешь, что что — то большое и величавое прошло около нас. И если в многочисленных потомках его то тут, то там встречаются черты душевной красоты, то невольно вспоминается дорогой образ деда Д.

125

Заведения, учрежденные для приготовления к военной службе малолетних, обязанных служить далее в армии солдатами и закрепленных на основе крепостного гуава за военным ведомством. Согласно указу 1827 г. о рекрутской повинности для евреев в кантонисты сдавали детей начиная с 12 лет.

126

-Здесь: барахло (идиш).