Мясник

Перехватив руку нападавшего, Никита вывернул ее, хотя и находился почти спиной к парню, и хладнокровно нажал на ту часть локтя, где руку можно сломать, сложив обе части пополам. Рев забился в ушах Никиты, но не произвел на него никакого впечатления.

— Пусти, — выл парень от дикой боли. — Больно руку, больно!

Никита подержал его еще немного, внимательно наблюдая за ним. Когда он увидел, что парень вот-вот потеряет сознание, он отпустил руку и спокойно вышел из машины, чтобы вытащить «пассажира» через заднюю дверь. Он был спокоен, даже слишком спокоен, и это чуть не стоило ему жизни.

Тысячная доля секунды отделила его от смерти — именно в это мгновение Никита каким-то звериным чутьем почуял: нужно отпрянуть. Он стремительно дернулся, и почти в это же мгновение прогремел выстрел — пуля просвистела впритирку с его ухом.

Выстрелить второй раз парень не успел. Никита обхватил его запястье, сдавил железными пальцами, и тот заорал. Орал он долго, протяжно, отчаянно, словно в припадке безысходности. Они все еще барахтались в салоне машины в борьбе за оружие, но обоим уже был ясен исход этой борьбы, и парень выл, предчувствуя свое поражение, хотя и не сдавался. Наконец Никита рассчитанным ударом — лбом по переносице — отключил его. Парень затих, а Никита, тяжело дыша, выбрался из салона, держа в руке отобранный пистолет.

Достал из багажника бечевку, связал обоим «пассажирам» руки за спиной, погрузил их на заднее сиденье и отвез по хорошо знакомому ему адресу — в милицию.

Сдав парней дежурному офицеру и написав заявление, в котором подробно изложил, как все произошло, он присовокупил ко всему трофейный пистолет и отправился домой.

— Спасибо за помощь, Никита Сергеевич, — многозначительно хмыкнул на прощание дежурный офицер.

— Не за что.

Он не был настроен на какие-либо разговоры. Ему не хотелось говорить ни с кем. Он не испытывал никакого удовлетворения от того, что обезоружил и сдал бандитов по назначению, чувствуя одно — полную опустошенность. Он хотел одного — домой!

Оперуполномоченный уголовного розыска майор Котов Никита Сергеевич был уволен из органов год назад за поступок, несовместимый со званием офицера милиции.

Раньше бы сказали — офицера советской милиции.

Впрочем, когда-то так и сказали. Очень давно, миллион лет назад, ему сказали, что он позорит это высокое звание, и предложили уйти. Тогда он этого сделать не смог. Просто перевелся в небольшой город, всего-то на миллион жителей. И поначалу Горек его принял. И коллеги — тоже.

А потом — вышвырнули из своих рядов.

Это были два совершенно разных случая, но объединяло их одно: оба раза ему почему-то начисто отказывало его знаменитое звериное чувство опасности.

С детства Никита интуитивно чувствовал опасность. Он не знал, как это объяснить, не понимал, как и что происходит, но в нужную минуту он словно чувствовал внутри себя сигнал: осторожно!

Ему было двенадцать лет, когда он впервые спасся от неминуемой гибели благодаря этому уникальному дару. Мальчишка стоял у стены аварийного дома и выяснял отношения с соседской девчонкой, вдруг какая-то сила заставила его изо всех сил толкнуть девочку в едва намечавшуюся грудь, отчего она пробежала спиной вперед метров пять и упала, а сам он молнией метнулся вбок, и в ту же секунду на место, где они только что стояли, с высоты третьего этажа рухнул балкон, поднимая вокруг себя тучи пыли и разбрасывая обломки камней. Никита и девочка остались невредимы, причем она даже не сразу сообразила, что произошло. Ей показалось, что Никита нарочно толкнул ее и обрушил балкон.

Шуточка такая. Она обозвала Никиту «дураком» и убежала. А он остался стоять столбом, не в силах поверить тому, что произошло.

Потом были еще случаи, когда он смог убедиться: да, он обладает редкостным качеством предвидения того, что называют опасностью. И потом, когда он уже работал в милиции и стал одним из самых смелых и удачливых оперативников, его интуиция не раз выручала его в самых, казалось, безнадежных ситуациях.

Впервые она изменила ему именно тогда, десять лет назад, когда ему пришлось с позором уйти из своего отдела и уехать куда глаза глядят, а именно — сюда, в Горек.

А во второй раз она изменила ему тогда, когда ему пришлось уже навсегда расстаться со службой в милиции.

В первое время приходилось очень трудно. Нужно было учиться жить заново, привыкать к мысли: «Я как все», учиться по-новому зарабатывать деньги, он ведь ничего не умел — только ловить преступников. А теперь приходилось осваивать новую профессию.

Он не мог быть ни челночником, ни продавцом в лавке. Он скорее отрезал бы себе руку, чем согласился бы работать охранником в какой-нибудь коммерческой фирме — слишком ненавидел и презирал тех, кто там работал. Он соглашался, что и среди коммерсантов встречаются порядочные люди, но таких было, по его мнению,

слишком мало, лично ему они не встречались. Все — спекулянты и сволочи. Так он думал.

Не мог он работать ни сторожем, ни охранником, ни, как модно теперь выражаться, «политическим консультантом» у этих легализованных бандитов.

У него была первая модель «Жигулей» — так называемая «копейка», и он занялся частным извозом. Так-то лучше. Во всяком случае, ни от кого не зависишь. Разъезжаешь по городу, подвозишь людей и получаешь за это свои трудовые. Негусто, но семью прокормить можно. Если не жировать, конечно.

Он поставил машину около подъезда. Вообще-то он всегда ставил ее на стоянке, но сегодня что-то подсказывало ему: еще придется воспользоваться мотором.

Около подъезда стояли подростки — ровесники его дочери. Никита почувствовал в их взглядах что-то странное, необычное выражение глаз.

— Здравствуйте, Никита Сергеевич, — сказал ему, ухмыляясь во весь рот, Бочонок — дворовый шутник.

Никита на него взглянул внимательно и понял: нет, неспроста тот ухмыляется, ох, неспроста.

— Привет, Бочонок. А ты все растешь. Скоро совсем бочкой станешь. Чё лыбишь-ся-то?

Улыбка моментально слетела с лица мальчишки.

— А весело, — сказал он, переглянувшись с остальными ребятами.

Да, ребята определенно вели себя как-то странно: кто-то смотрел ему прямо в глаза и так же, как и Бочонок, ухмылялся; кто-то, наоборот, отводил взгляд, но ни одного, как ему показалось, равнодушного лица. Определенно что-то знают, но сообщать ему не торопятся.'

— Ну-ну, — кивнул Никита и стал медленно подниматься по лестнице.

«Что это они меня караулят?» — подумал он. И снова чувство опасности стало медленно, но настойчиво овладевать им. Последние ступени перед дверью в свою квартиру он уже одолел одним махом.

Дверь открылась сразу, едва он позвонил. На пороге стояла Людмила, жена. Увидев его, она разочарованно вздохнула и прошла в квартиру.

Интересно, уже в тревоге думал Никита, что тут происходит?

Внезапно он понял: дочь!

— Где Таня? — спросил он у Людмилы.

Жена уже подходила к нему, держа в

руке листок из обычной школьной тетради.

— Люда! — чуть повысил голос Никита. — Где Таня, я тебя спрашиваю?

Так же молча Люда протянула ему лист, на котором почерком дочери было написано несколько строк.

Никита взял листок и прочитал: «Папа и тетя Люда! Мне все надоело, и по этому я ухожу. Можете больше из за меня не ссориться и любить друг друга, сколько вам влезет. Я больше мешать вам никогда не буду. Но вы тоже мне не мешайте жить. Папа, не ищи меня, я уехала далеко-далеко, чтоб только не видеть ни тебя, ни эту фальшивую маму. Прощайте. Таня».

Он поднял голову и посмотрел на Людмилу:

— Где она? — только и смог он растерянно повторить свой вопрос.

Людмила устало пожала плечами.

— Почему ты думаешь, что я знаю? — чуть удивленно спросила она. — Меня она посвящает в свои тайны еще меньше, чем тебя.

— «Далеко-далеко»… — повторил он. — Что это могло значить?

Он вдруг вспомнил всю компанию в подъезде. Буквально через секунду он уже был за дверью. Словно испарился. Людмила только покачала головой. Она привыкла к странностям мужа.