Игра в мечты

Стоит ли говорить, что дискуссия про «Есть всё!» разворачивалась не после первой бутылки чего-нибудь весьма крепкого. Этого добра у нас хватало. Мне нёс отзывчивый и благодарный за помощь в запутанных государством приватизационно-юридических делах наш многострадальный народ. Бадхи в домашних условиях посредством медицинского спирта и аптечной «Полыни горькой травы» изготовлял прекрасный абсент. Вовке разрабатывал различные настойки на собственном «продукте» неугомонный в этих вопросах Ефимыч. А если хорошо выпить, то спор мог легко закончиться под утро.

После поворота под Осташковым на грунтовку и разбитый асфальт мы поняли, что не ошиблись. Мы попали в зиму. Весна где-то шаталась в Средней полосе России, заблудилась на разбитых дорогах, а может, задержал её на посту молоденький сержантик и отправил на штрафстоянку. На обочинах узкой дороги лежали огромные валуны отбитого грейдерами снега, грязного, смёрзшегося, не желающего поддаваться радостному солнцу. Высокие сосны у дороги сильно дробили дорогу на солнечные пятна и теневые, сумеречные завесы. Вовка гнал машину то по мокрому песку и подтаявшему щебню, то по ледяному насту, увёртываясь от глыб, скатившихся с обочин. Мы летели, как на бобслейных санках, сваливаясь на заднем сидении друг на друга при очередном крутом повороте. И каждый раз я жалел, что не вышел ни широкими плечами, ни богатырским ростом и нет со мной специального защитного шлема, как у тех смелых бобслеистов.

В деревне Забузье снег не чистили, да и в голову никому не придёт чистить снег в деревне из десятка дворов, где зимовать остаётся полусумасшедшая бабка да сильно поддающий мужик. Мы дотолкали «девятку» до первых дворов и начали таскать вещи к нашему домику. Снег был глубокий и коварный. Он то держался крепким настом, то утягивал ногу по колено. Протоптались кое-как, запыхались, упрели. Гипнотизёр, молчавший всю дорогу, как партизан, как Стас на ремне безопасности, как рыба, наконец, теперь стоял жердью у машины, оглядывался, рассматривал нехитрые строения, ёлки и лес за деревней и не обращал на нас никакого внимания. Из машины он вынес лишь свою поклажу, подождал, пока мы всё перетаскаем, и по пробитой тропинке пошёл вслед за нами, но свернул не к дому, а развернул к озеру.

Снег покрывал залив толстым рыхлым пуховиком в водных подпалинах и сугробах. Трусливый тростник рыжей стеной трясся по берегам. И мы вздохнули с облегчением – лёд был. И лёд был отнюдь не последний. Пока Бадхи, самый из нас деревенский человек, растапливал печь, а я, городской, бегал в колодец за водой, а Стас, гражданин мира, пытался неторопливо найти свои вещи в общей сваленной куче, Вовка с Гипнотизёром взяли бур и ушли на озеро, тихо меж собой переговариваясь.

Они вернулись очень нескоро. Вовка был мокрый, красный и злой. Из-под вязаной чёрной шапочки стекал по вискам на щёки и шею пот. В ботинках чавкала вода. Он забыл переобуться. Гипнотизёр же выглядел посвежевшим и бодрым, к тому же оказался в высоких прорезиненных финских зимних сапогах. На наши радостные вопросы (мы жахнули уже по маленькой и «лакернули» пивом), как там дела, Вовка, зло зыркнув в спину Гипнотизёра, сказал скрипучим полушёпотом:

– Да отлично, чтоб он сдох! Лёд сантиметров пятьдесят. Сверху снега хренова туча. Я выжался весь. Двадцать три лунки просверлил. Ващеее!

Бадхи настороженно спросил:

– Володь, а зачем двадцать три лунки?

Вовка хотел было уже закричать «а хрен его знает!», но встретился с очками Гипнотизёра и вяло ответил:

– Так надо.

Мы с Бадхи переглянулись и промолчали, а Стас сказал, что нашёл наконец-то свои варежки.

– Пойдём тогда перекусим, Вов. Мы уже маленько выпили. Я яичницу пожарил, супчик в печке сообразил, просохнешь. У нас уже тепло в доме, – попытался Бадхи приободрить Вовку.

Гипнотизёр первым вошёл в комнату, остановился на пороге, постоял, понюхал воздух, достал из ранца тряпочку или платочек, развернул, в щепотку набрал чего-то серого, подкинул в воздух и дунул, скороговоркой пробурчав себе под нос. В комнате быстро установилась едкая и острая вонь, как от дохлой кошки, не разложившейся до конца; вонь, которая входила в тебя неприятными мурашками и скользила внутри, проникая до костей. Бадхи вдохнул, чихнул по-собачьи и зашёл как ни в чём не бывало (деревенский ведь человек). Вовка зажал нос и взвизгнул: «Блин! Ващеее!» Я тоже прикрылся ладонью и сглотнул свежий уличный воздух, оставшийся ещё в гортани, а Стас, кажется, даже ничего не заметил. Кошки, собаки, мыши – ему всё одно, он бесенят иной раз давит одной левой. Стряхнёт с рукава и рифлёной фирменной подошвой их. Стас – закалённый в любых боях человек. Тогда Гипнотизёр впервые к нам обратился. Голос его был кругл и тяжёл, из самой горловой глубины.

– Это подношение Патрикею-домочадцу, чтобы ночью никого не задушил. Старинный заговόр. Очень помогает, особенно если дом стоит близко к воде, и дверь в доме выходит на северную сторону.

– А если на южную? – попытался Стас поддеть знатока.

– А если на южную, – сказал он серьёзно и просто, даже прохладно, – то я бы здесь на ночь не остался. Патрикей задушит. Усыпит, даже если спать не хочешь, и задушит во сне. Лучше на улице ночевать, хоть на морозе. – И, помолчав, добавил. – Я такое уже видел.

– Какое? – спросил Станислав осторожно.

– А такое. В избе три человека утром не проснулись.

– Может… угорели?

– Летом? Печь не топлена была. Спиртного не пили, скоромное не ели. Патрикей задушил. Не любит он.

– Чего не любит? – уже стало интересно всем.

– А людей не любит. Тех, кто в дому не живёт, хозяйство в нём не ведёт, а приезжает, как бы к нему в гости.

Я хотел отметить как государственный регистратор, что дом-то оформлен на Бадхино имя, но шуточные слова будто застряли, да и все уже расселись за столом.

Комнатка наша была такой скромной, что, кроме печки-голландки, трёх разложенных лет десять назад старых диванов по углам, смогла вместить только круглый стол меж ними, возле которого нужно было кружиться ламбадой, чтобы пройти на диван. Табурет был один, его и занял Гипнотизёр, сев у печки спиной ко входу.

Бадхи попытался уступить ему более удобное место, но Гипнотизёр коротко заметил, что так безопаснее – за спину Устримея-скороходница не зайдёт, она углов да дверей боится, а от печки её прямо-таки трясёт. Кто такая Устримея, мы спрашивать не стали, поскольку уже разлили.

Я окончательно проснулся. Бадхи, увидев зимнее застывшее озеро, мысленно засобирался на рыбалку. Стас поднял наконец на нас свои затуманенные вчерашним спиртным глаза, а уставший после дороги и верчения лунок Вовка даже повеселел. Ботинки его сушились на печке, за столом сидели друзья, на столе стояли огурчики да грибочки, да газированные помидорчики, струёй из которых соседу глаз можно высадить, и, кроме водочки, у Вовки кое-что было припасено в маленьком целлофановом пакетике. И мы подняли было доставшиеся от мента со всем прочим домашним скарбом рюмочки, когда Гипнотизёр вдруг опустил свою рюмку и длиннющей ручищей достал с кухонной полки губастый стакан.

Он поставил его напротив себя, перелил содержимое рюмки и, взяв бутылку, долил, нет, взяв НАШУ, бббббб… бутылку, долил себе до края стакана, под занавесочку. Вовка, скорее всего, «Ревизора» в школе так и не прочитал (а тем более и после) и про немую сцену в конце пьесы знал мало, но вид у него был прямо оттуда. Да и у всех нас.

– Это для очищения мне необходимо. Очиститься нужно перед выходом на воду. Лучше, конечно, спиртом чистым, но водка тоже подойдёт, – заметил наши немые позы Гипнотизёр.

– Так это, мы на воду-то уже ходили, – Вовка попытался навести порядок в нашем доме.

– Я не ходил. Я за тобой шёл след в след. Ты лунки бурил, где я показывал. Я воды не касался, ты касался.

И, помолчав, добавил:

– Это тебе перед водой ответ держать!

Бадхи первым заметил вспухающий нерв на лбу Владимира Борисовича Бакулина и встрял с мирным тостом:

– Ребят, хоть за рыбалку и погоду пить не принято, давайте нарушим эту традицию! За рыбалку! – и вылил содержимое прямо в желудок. За ним махнул и я, не задержался и Стас. Блякнув, выпил Вовка. Только Гипнотизёр, оглядев нас по очереди, усмехнулся как-то странно, будто деревенский полицай перед нашим расстрелом, и тихо сказал: