Страница 26 из 34
— Как насчет золотишка, говорите? Есть! Но плохо. Наше дело, знаете, — прямо, как картежная игра. Выйдет фарт— ладно, а нет фарта — и похоронить не ид что будет. Оно, золотишко-то, в горе идет швами[36]). Нарвешься на хороший «пузырь» — и огребай тогда. А до этого— иной раз, по полгоду даром руками машешь!
Подошедший к нам заведующий прииском, высокий, энергичного вида мужчина, подробно объясняет нам способ добычи золота в Карабаше.
Золото, в виде мелких крупинок, заключено в горной диапситовой породе. Старатели, напав на признаки «шва» или жилы, то-есть заметив в породе несколько золотых блесток, прорубают в горе узкий коридор, штрек, держась направления этих золотых крупинок. Через неопределенный промежуток времени — неделю, месяц, иногда и полгода — эти «швы» приводят их к «пузырю», то-есть к месту, где золото гнездится особенно кучно и богато. «Пузырем» с лихвой покрывается вся предыдущая долгая и бездобычная работа. Это в лучшем случае. А в худшем, можно без конца долбиться в горе, держась «шва» и выбрасывая наверх лишь пустую породу. В большинстве же случаев золото идет ровным, не богатым, но и не бедным слоем. Старатель не находит «пузырей», но и не копается в пустой породе. Такая работа не убыточна, но и не дает ощутимого дохода.
— Эта штука все потроха вымотает, — ввязывается в разговор все тот же старатель с вороватыми глазами. — Работаешь, а словно бы и не работаешь… а так как-то!
— Тогда вам бросить надо вообще эту работу! — резонно заключаю я. — Ищите другую.
Он хитро блестит глазками;
— Чудак-человек ты! Говорю ж тебе— азарт! Слушай сюда. Вот работали мы о прошлый год. Шесть месяцев ровно долбились — ни-ни. Хоть с горы вниз головой бросайся. А потом вдруг кричат: «пузырь!» И правда! Вот тогда-то мы по восемьсот целковых на брата в полмесяца заработали. Видал? Так-то и веемы. Золото оно такое — вцепится, так не отпустит. Олютеешь… Наши еще деды, прадеды от него хлеб ели. Да и не один хлеб, а и винцом запивали.
Еремеичу надоели разговоры и расспросы. Он зовет меня в штольню. Идем. Из черного недра ее тянет леденящим холодом. И такое же леденящее чувство стискивает сердце. Жутковато лезть в эту дыру. Надеваем теплые ватные пиджаки, одолженные старателями, и ныряем в черную пасть. Штольня, то-есть главная шахта, пробита в горе совершенно горизонтально, без всяких наклонов вверх или вниз. А от нее уже разветвляются, разбегаются во все стороны боковые шахты или штреки. В каждом штреке работает своя, обособленная артель старателей. Каждый штрек — это путь к вожделенному золотому «пузырю».
Вид на гору Карабаш с заводского озера. Правее горы — трубы Карабашского медеплавильного завода
Главная штольня на небольшом расстоянии освещена электричеством, а дальше, также и в штреках, первобытная темнота. Но там нам дадут особые лампочки.
По полу штольни, как сытый удав, растянулась громадная кишка, откачивающая подпочвенную воду. Но все же вскоре ощущаю под ногами сырость, затем начинает хлюпать грязь, а после какого-то поворота настоящий яростный поток бросается под ноги. Мои городские ботинки моментально промокают. А сзади, слышу, ехидно посмеивается Еремеич, бултыхая по воде шахтерскими бахилами. Но он вскоре отстает — покрыть кого-то из старателей за неправильную крепь потолка, которая, по его словам, угрожает обвалом. Такой уж он человек, — всюду придерется.
Воздух в штольне чист, ни о каких газах здесь и не слышали. Но зато густо насыщен сыростью. Желтые огоньки лампочек мигают скупо в густом тумане. Очень похоже на городскую улицу в туманный вечер. Впечатление это еще более усиливают боковые штреки, которые, как неосвещенные переулки, уходят куда-то в таинственную тьму. Плохо верится, что находишься под землей, или, вернее, под громадной, мощной горой. Светло, снуют деловито люди, с лязгом катятся по рельсам вагонетки, наполненные породой; улица, да и только.
Но вот сворачиваем в боковой штрек и картина сразу меняется. Темно, как в банке с чернилами. Наши лампы еле мерцают. Иду, осторожно передвигая ноги. Все время почему-то кажется, что сейчас я полечу в неведомую бездонную пропасть. Не знаю уже, сколько времени ползем мы таким образом. И вдруг останавливаемся. Слышу где-то у себя под ногами лязг металла о металл. Оглядываюсь тревожно.
— Родители мои!
Я стою у края действительно бездонной пропасти. Вниз, провалом, уходит узкий колодец. А на дне его блестят огоньки, копошатся люди.
— Это шора, — объясняет мой проводник. — Там-то сейчас золотую породу и выламывают. А в штреке ее нет.
Оказывается, в погоне за золотосодержащей породой, старатели с поверхности штреков уходят вниз, углубляясь шорами или забоями.
Я смотрю на плохонькую лестницу, спускающуюся в шору. Она, как старуха, ощерилась выбитыми кое-где перекладинами. Неприятная дрожь булавками пронизывает спину. Сам того не замечая, пячусь назад.
— Что, франт московский, испугался? — слышу за спиной смешок догнавшего нас Еремеича.
Стискиваю зубы и начинаю спускаться. В левой руке лампа, правой цепляюсь за лестницу. Подолгу болтаю ногой, не находя перекладины. А перекладины мокрые, осклизлые, — сорваться очень легко. И соберут ли тогда мои кости?
— Лезь, лезь, — гудит спускающийся за мной Еремеич. — А то на голову тебе сяду!
Ноги встали на камни. Конец! Втихомолку ликую. Но оказывается — рано. Это только промежуточная площадка. А вниз идет вторая лестница. За ней третья. И вот тогда только мы попадаем в забой. Подумаешь, какая махина у тебя над головой нависла, и жутко станет, наверх захочется.
В забое работают трое. Двое бурят, третий нагружает породу в корзинку, которая ручным способом поднимается наверх. Там породу перегружают в вагонетки и вывозят из штольни. Вся эта работа проделывается членами одной артели.
Бурят в ручную. Один держит шпур, другой ударяет по нему балодкой, молотком с короткой ручкой. От удара, благодаря особому приспособлению, шпур поворачивается и как штопор вгрызается в камень. Но порода очень твердая. Бешено падают удары балодки, хряпает шпур, летит серая каменная пыль. Я вглядываюсь в лица забойщиков. Тверды скулы, запали глаза. Да, только такие справятся с камнем, выгрызут из него золото.
Спускаясь по проклятой лестнице, я утешал себя одной мыслью — увидеть, наконец, золото. Конечно, не грудами, но в таком количестве, которое запомнилось бы на всю жизнь. Шарю глазами. Ничего. Только серый, сырой камень вокруг.
— А где же золото? — спрашиваю наивно.
— Под рубашкой! — отвечает забойщик, устроившийся на «шабаш закурочный».
Думаю, что он издевается над новичком. Оказывается, нет. «Под рубашкой» — по-старательски значит — внутри породы. Надо разбить ее на мелкие куски, чтобы увидеть золотые блестки.
— Вот оно, золото. Глядите! — тыкает забойщик пальцем куда-то в стену. — Как золотая булавочная головка!
И действительно, более меткого сравнения не придумаешь. Словно в камень загнали до головки золотую булавку. Крохотная блестка. Я разочарован донельзя:
— Это только-то?
— Только! — улыбается заведующий прииском. — Нужен именно старательский глаз, чтобы не сбиться, не уйти в сторону от жилы. Но они на этом собаку съели. По внешнему только виду руды они определяют: «здесь есть золото». Расколешь кусок — действительно, есть. Точнее любого геолога!..
Я вспоминаю рассказ Еремеича в вагоне и недоверчиво гмыкаю. Неужели и теперь повторяется старая быль — неграмотные Марковы знают не меньше спецов-«рудознатцев»?..
Из забоя пора убираться. Забойщики сделали свое дело — продолбили в стене с десяток глубоких дыр — «бурок». Но забойщики — в то же время и запальщики. Сейчас они заложат в бурки динамитные шашки и подожгут запальные шнуры. Побежит, зазмеится маленький ехидный огонек. Бежать будет не долго, минуту, от силы полторы. А запальщики за это время должны взлететь наверх, по той лестнице, по которой я спускался, наверное, минут десять, и, отбежав подальше, прилечь за каким-либо выступом. Сорвалась рука, поскользнулась нога, зацепился за что-нибудь — конец! То страшно, — что никто, никто не в силах помочь тогда тебе! Поэтому спеши. Каждая лишняя секунда — твоя смерть. И так — почти каждый день. Ва-банк, а ставка — жизнь. Жуткая игра!