Командующий фронтом

Сухотин снял шубу и, бросив ее на спинку стула, заметил:

— Честное слово, стыдно ходить в таком роскошном армяке.

Лазо от души рассмеялся.

— Сколько вы намерены здесь пробыть, Илья Илларионович? — спросил Сибирцев.

— Не больше недели.

— Тогда перенесем вашу информацию на общегородскую партийную конференцию.

— Очень хорошо! — согласился Сухотин.

На нелегальной общегородской партийной конференции, проходившей в строжайшей конспирации, обсудили причины неудавшегося мятежа Гайды.

— Почему не удался мятеж? — спросил у делегатов Сибирцев и тут же ответил: — Потому, что фельдшера подвели «союзники»: американцы и японцы. Они заверили «демократический» блок, созданный из эсеров и меньшевиков, в том, что сохранят нейтралитет, но нарушили его. Из этого следует сделать вывод. Японцы и американцы, для которых Приморье огромный кладезь богатств, не покинут наш край, пока мы сами их не вытурим. В то же время мятеж, в котором приняла участие кучка рабочих и крестьян, поверивших эсерам и меньшевикам, произвел сильное впечатление на трудящихся. Все убедились в том, что не только рабочие, но и интеллигенция недовольна режимом Розанова. На днях мне пришлось беседовать с Лазо. Он спросил: «Как только мы свалим розановскую власть, то сразу перейдем на советскую систему?»

— Иначе быть не может, — раздались отдельные голоса делегатов.

— Наш командующий, к чести его, не отстаивает такую точку зрения, — продолжал Сибирцев, — он лишь задал вопрос. Дальневосточный комитет партии считает, что власть в нашем крае должна сперва перейти в руки объединенного революционного комитета. Подготовка к восстанию должна вестись под флагом земской управы. Раньше чем начать восстание, мы проведем генеральную репетицию в виде однодневной забастовки, но главную роль сыграют наши партизанские отряды, находящиеся в тайге. С этой целью комитет партии постановил создать военный отдел и назначил его руководителем Сергея Лазо.

С места встал делегат Эгершельда — портового района города — и, не прося у председательствующего слова, перебил Сибирцева:

— Не нужно нам земство. В России советская власть, а мы что — маленькие? Разве в октябре семнадцатого года большевики блокировались с земцами? Товарищ Сибирцев что-то напутал, не верю, чтобы Дальневосточный комитет стоял на такой точке зрения.

Начались споры: одни считали, что прав комитет партии, другие поддерживали мнение представителя Эгершельда.

— Тише, товарищи! — старался успокоить делегатов председатель конференции. — Слово имеет представитель Москвы, товарищ Илья.

Мгновенно все стихло.

Сухотин говорил медленно, но убедительно:

— То, что товарищ из Эгершельда задал такой вопрос Сибирцеву, вполне уместно, но его сравнение неудачно. В октябре семнадцатого года большевики, опираясь на миллионные массы солдат, рабочих и крестьян, подняли восстание против меньшевиков, эсеров и контрреволюционной военщины. Перед нами в те дни был один враг — отечественная контрреволюция. Здесь же, в Приморье, иная картина. Во всем крае интервенты. Они сильно вооружены, на рейде стоят их корабли. Если бы Дальневосточный комитет знал, что интервенты не посмеют вмешаться и помочь белогвардейцам, то он тотчас бы назначил вооруженное восстание. Начать же борьбу с интервентами грозит тем, что Советская республика будет вовлечена в войну на Дальнем Востоке. Это опасно. Лучше готовиться к перевороту под демократическими лозунгами, временно передать власть земской управе, а уж потом установить полностью советскую власть, ибо Дальний Восток — неотъемлемая составная часть нашей республики.

— Товарищ Илья, — спросил делегат Эгершельда, — это ваше личное мнение или директива Москвы?

— Центральный Комитет рекомендует такую форму, учитывая местные обстоятельства, но дело самих делегатов решить этот вопрос.

Каморка, в которой поселился Анатолий Гуран, не имела окна, и даже днем в ней приходилось сидеть при каганце. В маленькой печурке горели дрова. Каморка была наиболее безопасной квартирой Лазо, а его новый паспорт и внешний вид не давали повода к подозрению. В ватных штанах и телогрейке, выпачканных мукой, Лазо держал себя нарочито грубовато. Из-под ушанки выглядывал смолистый чуб, на ногах тяжелые нечищеные сапоги.

Однажды ночью к нему постучались. «Нагрянули», — безошибочно решил Лазо.

— Чтобы тебе света божьего не взвидеть, — грубо закричал он, — всю водку вылакал, колбасу сожрал, а теперь спать не даешь. Пошел вон, Ванька! Ей-богу, морду расквашу…

Стук повторился.

Лазо открыл дверь и в темноте различил несколько фигур.

— Пошел вон, Ванька, — снова заорал он, — дай выспаться!

Кто-то чиркнул спичкой, подняв ее вверх. Лазо увидел людей в офицерской форме и поспешил засветить каганец.

— Ты чего ругаешься? — спросил офицер, протиснувшись в каморку. Вместе с ним ввалился холодный воздух.

— Как же не ругаться, ваше благородие, — с возмущением ответил Лазо, — вместе покупали водку и колбасу, а мой дружок один сожрал. Остался я сегодня с пустым брюхом… Ох, и сволочь Ванька!

— Ты кто?

— Как кто? Человек!

— Паспорт есть?

— А то как же! Русский человек — и без паспорта? Все коммунистов ищете? Чтоб им божьего света не взвидеть. Из-за них рабочего человека ночью будят.

— Где работаешь?

— На мельнице.

— Покажи документ.

Лазо стал шарить в карманах штанов, хотя знал, что он лежит в ватнике. Достав измятую бумажку, он подал ее офицеру. Тот прочитал и приказал солдатам:

— Обыскать комнату.

— Какая же это комната, ваше благородие? Собачья конура, можно сказать.

— Подними тюфяк! — приказал офицер.

Лазо неуклюже поднял тюфяк и перевернул его.

— Что за бутылки?

— Пустые, ваше благородие. Эх, кабы одна полная четвертушка… Бррр!

— Ты без водки жить не можешь?

— Какая же это жизнь, ваше благородие? Одно, можно сказать, свинство.

Обыск в каморке подходил к концу. Неожиданно взгляд офицера упал на книгу, лежавшую на полу.

— Подай книгу!

Лазо поднял ее и нехотя протянул офицеру. Тот прочитал и спросил:

— Где взял?

— На мельнице.

— Зачем?

— На курево, ваше благородие.

— Украл?

— Лежала без присмотра, а кто ей хозяин — не знаю. Я и взял. — В эту минуту Лазо вспомнил безугловскую манеру говорить и добавил: — Почто хозяину в большом убытке быть? Если надо — возьмите, только оставьте несколько листков на курево.

Офицер вырвал последние две странички, бросил их Лазо, махнул на него рукой и протиснулся через узкую дверь на улицу.

Когда контрразведчики ушли, Лазо лег на грязный тюфяк и с сожалением подумал о потере ценной для него книги. Это был «Курс высшей математики» Поссе. Сергей Георгиевич на досуге занимался.

На Алеутской улице в приемной адвоката Владимира Николаевича Ягодкина собрались несколько посетителей. Рядом со штабс-капитаном, у которого под широким лбом горели проницательные глаза, сидел немолодых лет человек в мундире инспектора училищ. При резком повороте головы пенсне на переносице дрожало, и он хватал его руками, опасаясь, как бы оно не упало. В кресле развалился, вытянув длинные ноги, сухопарый мужчина в косоворотке под черным пиджаком.

Никто друг с другом не разговаривал. Штабс-капитан мял в руках газету, сухопарый внимательно читал какой-то акт. То один, то другой бросали нетерпеливые взгляды на дверь, за которой находился адвокат. Наконец дверь отворилась, и на пороге показалась миловидная барышня в ярко-зеленой вязаной кофточке. Держа в руках блокнот и карандаш, она спросила:

— Господин Судейкин есть?

Штабс-капитан встал со стула и звякнул шпорами.

— Пожалуйте к Владимиру Николаевичу!

Офицер скрылся за дверью. Адвокат сидел за столом в коричневом костюме с красной искрой, тщательно выбритый, с опущенной головой. Перед ним возвышались тома «Свода законов Российской империи» и разные справочники. На подставке чернильного прибора из черного мрамора с синими прожилками лежали отточенные цветные карандаши.