Страница 93 из 107
— Кто ты?
— Лазо.
Сенкевич засмеялся:
— Бородатый, а баловник.
— Зачем же баловаться, Казимир Станиславович? Вы спросили, кто я, — я и ответил.
— Извините, товарищ главком, я вас принял за бойца. Как ваше имя и отчество?
— Сергей Георгиевич.
— Садитесь, пожалуйста! — И, словно позабыв о разговоре, снова предложил: — Разденьтесь!
— Зачем?
— Выслушаю вас.
После осмотра Лазо спросил:
— В отряде есть больные?
— Органических пороков ни у кого нет.
— Тайная наука эта медицина, — заметил Лазо. — Другое дело физика или механика.
— Нельзя сравнивать человеческий организм с машиной.
— Изучите досконально человека, и тогда вы будете знать, как его лечить.
— Я не считаю медицину наукой, — признался Сенкевич.
— А что же это?
— Искусство.
— Это вы уже перегнули, Казимир Станиславович.
— Честное слово, я искренне говорю. Организм каждого человека по-своему воспринимает болезнь, по-своему борется с болезнью. Врач с неподдельной доброжелательностью хочет помочь больному, но бессилен. Почему? Да потому, что врач часто подходит ко всем больным с одной меркой, а у каждого человека одна и та же болезнь протекает различно. Значит, сначала надо изучить человека, его состояние, а потом уж давать ему микстуру. Иногда внушение может повлиять сильнее микстуры и порошков. Другое дело хирургия. В руках скальпель, в глазах точность. Лишнее отрежь, рану зашей — и баста.
Лазо не собирался спорить, но Сенкевич понравился ему своими смелыми суждениями.
— Вы не жалеете, что избрали себе такую профессию?
— Теперь уже поздно жалеть. Если бы это зависело от меня, то я пошел бы на математический.
С того дня командующий и доктор подружились.
— И какого черта я вас потащил? — злился на самого себя Лазо.
— Глупости говорите, — сердился в свою очередь Сенкевич. — Мне вовсе не трудно ходить, я только отдохну немного.
Второй день пробирались с мешками на плечах Лазо и Сенкевич к Гордеевке, чтобы привить Адочке оспу. Сенкевичу искренне хотелось помочь Лазо, которого он полюбил как сына.
В Гордеевку они пришли уже затемно и направились к школе. В окнах — ни огонька. Лазо постучал, и тут же услышал голос Ольги.
— Я не один, — предупредил Сергей, — со мной мой друг, доктор Сенкевич, Казимир Станиславович.
— Заходите! — пригласила Ольга Андреевна. — Но огня у меня нет: ни свечи, ни керосина.
— Я хочу спать, — пробормотал утомленный Сенкевич. — Пол чистый? — И, не дожидаясь ответа, бросил шинель, лег и тут же уснул крепким сном.
— Давай поговорим, Оленька, — предложил Лазо, — ведь нам и ночи не хватит на разговор. — Но спустя несколько минут он, свалившись возле Сенкевича, тоже уснул.
Проснулись на рассвете. Сергей достал из мешка большой кусок мяса дикой козы.
— Свари ужин! — предложил он Ольге.
— Легко сказать, а где взять посуду? Пойду к Меланье Сидоровне и попрошу чугунок.
— Мы сейчас уйдем в тайгу, а ночью вернемся и принесем мяса на завтра, — пояснил Лазо.
Сенкевич выслушал Адочку и, хлопая ее по ножкам, сказал родителям:
— Не девка, а чудо! Чудесный сплав! А теперь я тебе привью оспу…
Четыре ночи прожил Лазо вблизи жены и дочурки, четыре ночи он спал под крышей. Признаться, он редко вспоминал мать и Степу, но сейчас, смотря на маленькое, живое существо, ему хотелось сказать: «Теперь, мама, ты уже бабушка, а ты, Степушка, самый настоящий дядя».
Наступило утро. Сенкевич, оставив Ольге Андреевне несколько бинтов и лекарства, попрощался и вышел в коридор. Лазо, обняв жену, гладил ее плечи и голову. Целуя его, она сказала:
— Не беспокойся обо мне и девочке, а лучше пожелай нам встретиться с тобой скорей во Владивостоке.
Сенкевич вернулся в лазарет, а Лазо ушел в Анучино. Он знал, что в тайгу должны еще прийти небольшие отряды, и ему хотелось встретить их и дать им маршрут следования.
— Рискованно, — предупредил его Сенкевич. — Вы можете попасть в лапы японцев.
— А если целый отряд попадет к ним?
— Вы не дойдете, — уверял его доктор. — С почечной болезнью опасно шутить. — Зная, что ему не переубедить Лазо, он, злясь, буркнул: — Пока! — и на развилке пошел один туда, где его ждали больные партизаны.
За четыре ночевки в Гордеевке Лазо немного отдохнул, но уже после первого десятка верст почувствовал недомогание. Поясница болела так, словно ее переломили надвое, ноги распухли, покрылись волдырями. Соблазн лечь и отдохнуть был настолько велик, что Лазо бросил мешок на землю и уже решил расположиться, но сознание, что отряды могут сбиться с пути и попасть во вражескую ловушку, заставило пойти дальше. Это был тяжелый, невыносимый путь, и одна физическая сила не спасла бы человека. Нужна была сила воли и сознания, нужна была искренняя вера в то, что делаешь, нужна была неподдельная преданность партии, которой служишь, нужна была беспредельная любовь к народу. «Если я не пойду навстречу отрядам, — говорил он самому себе, — то возненавижу себя потом». И он шел дальше. Царапая до крови руки о колючки, он падал в изнеможении, но поднимался и брел дальше, мучился от жажды, с трудом выплевывая сгустки слюны. Он скитался по тайге, ночевал на деревьях, привязывая себя ремнем к стволу. Он был близок к голодной смерти.
И вдруг до его чуткого уха донесся треск валежника. Он не мог, как Пеко, отличить вороватую походку тигра от осторожного шага таежника-охотника и потому притаился. Прислушавшись к шорохам, Лазо решил, что то крадется не тигр, и смелее выглянул из-за деревьев. Невдалеке мелькнул человечек в поношенном треухе, потом другой, третий. «Это не японцы и не беляки», — обрадовался Лазо и, выйдя из своего укрытия, приблизился к людям, пробиравшимся цепочкой по зарослям. Сомнений не могло быть — это шли партизаны. На рубашках защитного цвета проступали белые пятна от соленого пота. Лазо видел их измученные лица, и на сердце у него щемило, глядя на них, он забыл о своем недомогании, о своей болезни. Он радовался тому, что бойцы спасены.
— Товарищи! — крикнул он и упал, потеряв сознание.
Неожиданный крик всполошил партизан. Они решили, что кто-то из бойцов выбился из сил. К месту, где раздался возглас, обернулось сразу несколько человек. Кто-то подбежал, наклонился, всматриваясь в лицо упавшего человека.
— Стой! — раздалось по цепи. — Главком умирает…
Лазо уложили на шинель. Он лежал с расстегнутым воротом рубахи и смотрел воспаленными глазами на кусок синего неба, нависшего над деревьями. Над Лазо склонился командир отряда Владивостоков.
Когда Лазо пришел в себя, Владивостоков спросил:
— Как чувствуете себя, товарищ главком?
— Лучше, — ответил с трудом Лазо и приподнялся. — В отряде есть больные?
— Двое.
— Их надо направить в лазарет.
— В какой? — удивился Владивостоков.
— В таежный, он тут неподалеку.
Командир отряда слушал командующего и не верил своим ушам. «О каком лазарете говорит Лазо?» — недоумевал он.
— Тогда мы и вас туда отнесем.
— Сам дойду… А ты, Владивостоков, веди отряд на Муравьевку, Чугуевку, Самарку, а дальше на хутор Аркадное. В Иманской долине повстречай Безуглова, узнай у него, связался ли он с подпольной организацией, и дай мне знать.
— Как вы сюда попали? — спросил Владивостоков.
— Шел вам навстречу, чтобы сообщить маршрут.
— Вы ведь могли поручить вашему адъютанту.
— Адъютант и ординарец пропали. Я иду из Гордеевки. Проведал жену и дочку.
— Небось взрослая? — спросил из уважения к командующему Владивостоков.
— Трехмесячная.
Владивостоков понял командующего: в суровом воине жила нежная любовь к своему первому ребенку.
— Ну и как, здорова доченька?
— Да!
— А лазарет далеко?
— За рекой Табхезой, — ответил Лазо и закрыл глаза.
Владивостокову все стало ясно: главком обессилел от недоедания и болезни, заблудился и не мог добраться даже до таежного лазарета, а до Табхезы всего три-четыре версты.