Командующий фронтом

Безуглов, вдев ногу в стремя, перенесся через седло и разобрал поводья. Злой жеребец, прижав уши, закружился на месте.

— Я тебе погуляю, — прикрикнул казак и, пришпорив со всей силой коня, ускакал.

Лазо долго смотрел ему вслед, не отрывая глаз до тех пор, пока казак с конем не превратились в едва заметную точку.

Степан остановил коня, спешился и стал размышлять: «Если в Даурии тихо, проеду до Шарасуна и там заночую у двоюродного свояка». Он достал из кармана кисет, свернул цигарку и стал высекать огонь на трут. И только закурил — видит: всадник. Степан бросил цигарку, вскочил на коня и бездумно понесся к ним. Не доезжая, он заметил на всадниках офицерские погоны и оторопел: «Вот и все, — решил он, — либо пан, либо пропал».

Всадники приблизились. Безуглов, привстав на стременах, гаркнул:

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Он отвык от этих слов с того дня, как Лазо сказал ему, что большевики говорят друг другу «товарищ», и никогда больше эти слова и не наворачивались на язык, но сейчас, увидев семеновских офицеров да еще полковника, Безуглов произнес их с такой легкостью, с какой обычно обращался в дивизионе к начальству.

— Ты кто будешь? — спросил полковник в новенькой шинели из темно-серого сукна, отливавшего сталью.

— Даурский казак Степан Безуглов.

— Откуда скачешь?

— Из Борзи, ваше высокоблагородие! У двоюродного свояка гостил, а сегодня туда понаехала целая туча красных. Глянул я, испужался, оседлал коня и наутек.

— А куда?

— Куда глаза глядят…

— Поркофник Бирюкоф, — прошепелявил широкозубый капитан-японец, сидевший на буланом жеребце, — хоросо, осень хоросо наса фстретир казак, нада другой дорогой заехать Хадабурак, ударить красна банда тыр.

Полковник согласно кивнул и продолжал расспрашивать Безуглова:

— Много их там?

— Не считал, ваше высокоблагородие. Свояк говорил, будто тысяч пять, а может, и больше.

— Моя прафирно гофорит, — снова вмешался японец, — срусайте мой команда. Мы атаману деньга даем, фы — испорняйт мой приказ.

— Слушаюсь! — покорно ответил полковник и повернул коня. — И ты, казак, езжай с нами! — приказал он Безуглову.

— Слушаюсь! — ответил Степан.

Он пристроился к казаку с окладистой бородой, ехавшему позади, и отпустил поводья. Казак исподлобья посмотрел на Степана, потом, вскинув бровями, тихо спросил:

— Большая у них сила?

— Тысяч пять беспременно, — охотно ответил Безуглов, давно жаждавший заговорить с казаком, — а то и больше. Сила, вишь, большая, а вас тут со мной двадцать два человека.

— У атамана на границе четыре тыщи стоят.

— Жидковато. Кабы тысяч двадцать, одним бы махом красных перебили.

— Атаман надеется на казачество, — разоткровенничался казак-бородач, — да из Японии большая подмога идет людьми и пушками.

— Вот это дело, — хитро улыбнулся Степан. — А как насчет жратвы?

— Сколько хошь. Хунхузы помогают да и кулаки овец пригнали.

— Далеко поедем? — спросил Степан.

— До Мациевской. А тебе что? Скажи спасибо, что ноги унес из Борзи.

— За нуждой сходить. Как ускакал, так от страху чуть штаны не промочил.

Бородач рассмеялся и посоветовал:

— Отъезжай в сторону, а ежели полковник спросит — скажу.

И когда семеновцы отъехали за версту, Степан, сидевший для виду на корточках на земле, вскочил в седло, прижался к гриве жеребца и ветром понесся к Харанору.

Бегство Степана заметили. За ним погнались двое. Пустив коней, казаки неслись во весь опор. Из-под копыт летели комья земли, рассыпаясь пылью.

Степан, часто оглядываясь, тяжело дышал. Он гнал жеребца, но тот был утомлен и стал сдавать.

Размахивая плетками, казаки нагнали Безуглова, и он услышал голос бородача:

— Стой, окаянный!

Близилась страшная минута. И когда семеновцы, уже чуя добычу, готовились сжать Безуглова с обеих сторон, чтобы взять его живьем, Степан ловко выхватил из ножен шашку и махнул ею в одну сторону, потом в другую, словно рубил лозу на учении. Голова казака-бородача скатилась на землю, но конь продолжал скакать с обезглавленным всадником. Второй казак в беспамятстве выпал из седла.

В полдень Лазо прошел со своим отрядом Даурию, Шарасун и захватил Мациевскую, оставленную бежавшими в панике семеновцами. А через час в Читу скакал гонец от Лазо со сводкой в Военно-революционный комитет. В сводке было сказано:

«Сообщаю положение дел с Семеновым. 1 марта занята ст. Даурия. Противник в панике бежал при первых орудийных выстрелах. 5-го с бою занята ст. Шарасун, 8-го заняли пустую ст. Мациевскую. Отступая, семеновцы взрывают путь, увозят аппараты, кассы, билеты и частные грузы».

Задолго до революции 1917 года в Японии была издана карта, на которой весь берег Тихого океана, от Камчатки до Владивостока, был окрашен в один цвет с Японией, а сбоку сделана надпись: «Земли, которые должны принадлежать великой Японии». На Охотском море стояла другая надпись: «Это море следует приобрести силой». Над Владивостоком иносказательно значилось: «То, что ты приобрел, — принадлежит тебе, но не мешает приобрести еще что-нибудь».

В те дни, когда красноярские красногвардейцы громили в Иркутске юнкеров-мятежников, на страницах лондонской газеты «Таймс» какой-то бывший германский консул, скрыв свою фамилию, выступил с предложением к Японии.

«Рано или поздно, — писал он, — придет тот час, когда Японию и Германию свяжут новые узы. Если японцы считают, что характер сговора зависит от нас, пусть нанесут нам официальный визит: они убедятся, что двери для них всегда открыты».

Ленин предугадал сговор двух разбойников с большой дороги.

«Возможно, — писал Владимир Ильич, — и даже вероятно… что Германия вместе с Японией, по формальному или молчаливому соглашению, будут делить и душить нас».

Сделка тогда не состоялась. Германия потерпела поражение в мировой войне, и японский партнер вернулся к старому плану — интервенция с разрешения американцев и англичан.

В первый день нового, 1918 года государственный секретарь США Лансинг получил от японского поверенного Танака ехидное извещение.

«Согласно инструкциям виконта Мотоно, — писал Танака, — имею честь поставить вас в известность в строго секретном порядке, что имперское правительство недавно приняло решение отправить во Владивосток два военных судна «Асахи» и «Ивами». «Ивами» должен прибыть на место 13-го сего месяца».

Лансинг, прочтя это секретное послание, усмехнулся: где было знать японскому министру иностранных дел Мотоно и его поверенному Танака, что американский крейсер «Бруклин» успел войти в советские воды, бросив якорь вблизи Владивостока, а уже вслед за ним прибыл «Ивами». Американцы перехитрили японцев.

Англичане, не желая отстать от американцев, приказали командиру своего крейсера «Суффолк» тоже направиться во Владивосток, а японцы выслали второй корабль «Асахи».

Город неожиданно наполнился японскими «туристами». На многих улицах спешно открылись парикмахерские, прачечные, мастерские по ремонту пишущих машинок и велосипедов, фотографии, ателье, кафе. Никто не посещал новых фотографий, никто не отдавал белья в стирку, никто не брился в новых парикмахерских, где сидели японские офицеры, переодетые в неуклюжие штатские костюмы. Зато японский консул был рад — теперь он мог говорить о японских гражданах, нуждающихся в «защите».

Апрельским утром в коммерческую контору японского общества «Исидо», расположенную в уютном особняке в Маркеловском переулке Владивостока, ворвались четверо неизвестных. Их лица были загримированы. Убив тремя выстрелами хозяина и тяжело ранив двух японских служащих, они жестом попросили остальных служащих — двух немцев и двух китайцев — извинить их за учиненный шум и, не поинтересовавшись несгораемой кассой и бумагами, исчезли. Проходившие в этот час мимо конторы жители города видели, как из особняка поспешно выбежали четверо и скрылись в доме японского консула Кикути.